Предисловие

Если не присматриваться к отдельным людям, коих движет единый исторический вихрь, то не понять ни его природы, ни смысла, ни причин. Чем меньше отдельных личностей, тем общее движение истории тускней. Как будто не на земле все происходит, не нас касается. Все видится сплошным серым облаком человечес­кой пыли, бессмысленно несущемся в пространстве.

Я собрал по архивам несколько таких человеческих «пыли­нок». Эти люди были обыкновенными священниками. Все жили в XIX веке. Все бросили свои приходы, дома и перешли в другую веру, к старообрядцам. Во второй половине XIX века «беглых по­пов»[1] (именно так презрительно называли тогда таких священ­ников их бывшие одноверцы) стало очень мало, поскольку старообрядцы-поповцы (Белокриницкого согласия) восстановили свою церковную иерархию.

Рядовой священник был ничем не защищен от епископского и консисторского самодурства... Бежали из-за несправедливого на­казания, разладившихся отношений с причетниками, из-за бед­ности, никомуненужности, невозможности обеспечить семью при полном безразличии вышестоящих. «Получил замечание о безде­ятельности, усматриваемой в недоставлении обильных доносов, оправдывался, что в расколе делается только то, что уже давно всем известно, что и писать нечего, и при сем добавил в сем рапор­те, что наиглавнее всего, что церковное духовенство находится в крайней бедности, и того для, по человеческой слабости, не проти­водейственно подкупам и даже само немало потворствует расколу, как и другие прочие сберегатели православия, приемля даяния раскольников», — замечал в своей «демикотоновой книге» прото­иерей Савелий Туберозов из романа «Соборяне» Н.С. Лескова.

Но есть другие причины. Подмятое государственным сапогом господствующее православие превратилось в министерство рели­гии. «Ведомство православного исповедания» – так и стояло на архиерейских делопроизводственных штампах. Люди не переста­ли молиться и посещать службу. Они перестали верить, сохра­няя лишь личину религиозности. Из-за того, что господствующая церковь подверглась огосударствлению, старообрядцы прозвали ее «казенной»...

В то самое время, к которому относится основное действие этой части книги, два человека спорили о русской религиозности. Крепко спорили. До обид... В какой-то мере их взгляды отразили две противоположные точки зрения на русскую церковь. Огосударствленную церковь. Впрочем, одного из них это нисколько не смущало.

«Мы вообще плохо знаем нашу церковь, — говорил первый. — Духовенство наше не бездействует. Я очень знаю, что в глубине монастырей и в тишине келий готовятся неопровержимые сочи­нения в защиту церкви нашей. Но дела свои они делают лучше, нежели мы: они не торопятся и, зная, чего требует такой предмет, совершают свой труд в глубоком спокойствии молясь, воспиты­вая самих себя, изгоняя из души своей все страстное, похожее на неуместную, безумную горячку, возвышая свою душу на ту высоту бесстрастия небесного, на которой ей следует пребывать, дабы быть в силах заговорить о таком предмете... Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших».

Другой возражал. Может быть, с некоторой долей той самой «горячки», о которой помянул его оппонент. Он говорил, что мистическая экзальтация вовсе не свойственна русскому народу, «у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностию — ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толсты­ми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в старообрядческих согласиях, столь противуположных, по духу своему, массе народа и столь ничтожных перед нею числительно».

Одним из этих людей был Гоголь с его «Выбранными местами из переписки с друзьями». Другим — Белинский. В отрывке из «Письма к Гоголю» мы позволили себе заменить распространен­ный тогда штамп «раскольничьи секты» На «старообрядческие согласия». Думаем, это сделает честь цитируемому автору, который только старообрядцев признал по-настоящему верующими людь­ми во всей России...

Две крайности в отношении к вере, существующие несколько веков, сохраняются и по сей день. И спор вокруг русской религи­озности не угаснет. Но это отдельный и очень долгий разговор.

Молодой Иван Аксаков, служивший в Калужской палате уго­ловного суда, «сцапался» здесь раз с одним священником, «гово­рят, еще умнейшим в городе». Речь шла о церковной краже, и батюшка полагал, что Аксаков поступил неправильно, не обязав сторожа, шестидесятилетнего старика, выплачивать стоимость похищенного. Аксаков же доказывал, что выжимать последнюю копейку из этого человека по меньшей мере не по-христиански.

— Церковный интерес должен быть соблюден, — настаивал свя­щенник.

— Так что же тогда, по-вашему, церковь? — спросил Аксаков.

— Церковь — это казна.

— Если церковь — казна, так вы — чиновники!

Казенщина вытеснила основное — гуманистическое содержание христианского учения.

«За исключением весьма немногих личностей на Рогожское бе­жали, обыкновенно, священники, не терпимые в церкви, или сов­сем изгнанные из нее. Это было место, куда стекалось то, что было негодного в нашем духовенстве, и откуда расходилась эта язва по всем приютам поповщины. Корыстолюбие и пьянство были отличительными свойствами раскольничьих беглых попов»[2] и т.д. и т.п. Такой взгляд на «бегствующее священство» пыталась утвер­дить официальная идеология. Только она замалчивала, почему же стали эти люди «негодными». Ярлык «негодных» все упрощал, скрывая социальные причины, духовные искания священства. А что касается нравственного поведения, пусть возразит на это си­нодский протоиерей из Мещовска Алексий Страхов, который в 1836 году писал своему епископу: «Склоняют к побегу... большею частию с честным поведением, тех, кои долгое время проходили должность священника, а с худым поведением нигде не терпят. Почему нравственных причин не нахожу и не полагаю в счет». Этот его рапорт приведен далее полностью в Приложении к кни­ге. Поведение, к слову сказать, не у всех переходящих к старо­обрядцам батюшек было образцовым. Но с такими боролось само старообрядчество. Собственно, дело не в поведении; бросая приход и начиная новую жизнь, человек получал возможность изменить себя — дело в том, как он использовал эту возможность, исполь­зовал ли вообще, менялся ли он как личность... Это было трудно. Несмотря на историческую и национальную родственность, старо­обрядчество и новообрядчество оставались совершенно разными мирами. Человеку, который сформировался в одном из них, слож­но принять другой. Примеры — в этой книге.

Условно «беглых» можно разделить на две группы: те, кто от­рекся от старообрядчества — или вернулся сам назад, или рас­каялся в побеге, будучи арестован, и те, кто всю жизнь связал с древлеправославием. О последних очень мало сведений, посколь­ку не все вернулись в Калугу, не все попали в руки полиции, не на всех заводили дела, тратили бумагу. За отсутствием докумен­тов сегодня нет возможности отследить человеческую судьбу... За отсутствием исследований о «беглых попах» по другим губерниям мы лишены возможности провести сравнительный анализ, но уве­рены, что на примере Калужской губернии (именно калужские архивы были нам доступны) отражается в той или иной степени общая картина изучаемого явления.

Документы, попадающие в руки исследователя, — это в основном следственные бумаги, либо консисторские, либо гражданские. Но следствие — не повод для откровений, и тактика защиты вынужда­ла священников что-то недоговаривать, что-то скрывать, что-то ис­кажать. Поэтому не всегда удается объяснить некоторые мотивы их поступков, особенности мировосприятия, детали биографии. Кроме того, в официальных бумагах не всегда фиксировалось то, что мог­ло представлять интерес для характеристики старообрядчества.

[1] Правомерность перехода от господствующего вероисповедания к старооб­рядцам была обоснована в богословских работах Ф.Е. Мельникова: Мельни­ков Ф.Е. О старообрядческом священстве до митрополита Амвросия. Изд. 2. Большой Камень. Омега. 2000; Мельников Ф.Е. В защиту старообрядческой иерархии // Церковь. 1909. №11. С. 374–376; №23. С. 736–738; №45. С. 1262–1266. В этой статье Ф.Е. Мельников писал: «Старообрядческих свя­щенников, как тех, которые отделились от Никона и его единомышлен­ников, так и тех, которые уходили в старообрядчество из господствующей церкви в течение всей истории старообрядческой, миссионеры синодальной церкви называют не иначе как “беглые попы”. Определение “беглый” они отождествляют с понятием чего-то преступного, нехорошего, достойного осуждения. Точно это беглые каторжники, бродяги и т.п. отбросы чело­вечества. Кличку “беглые попы” миссионеры произносят с ехидством, с нескрываемым намерением оскорбить религиозное чувство старообрядцев, уязвить их достоинство, опозорить их духовных пастырей.

Но почему старообрядческие священники беглые, — этого обвинители ста­рообрядчества никогда не объясняют.

Бегство бывает различное и в зависимости от причин его оно может быть преступным и позорным или похвальным и славным. Бегство от истины, от кроткого и смиренного Христа, от Его св. Церкви — это преступление, дело позорное и гибельное. Бегство же от лжи, от коварного и жестокого дьяво­ла, от его учеников — гонителей и мучителей, — это славный подвиг, святое Дело — это путь Христа и Его учеников. В этом бегстве — жизнь и спасение святой Церкви.

Пример бегства явил нам Сам Основатель Церкви — Христос...»

См. также: Мельников-Печерский П.И. Очерки поповщины // Мельни­ков-Печерский П.И. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1976. Т. 7. С. 376–403; Сенатов В. Бегствующее священство при Александре I // Церковь. 1912. №32. С. 769–771; Боченков В.В. П.И. Мельников (Андрей Печерский): Ми­ровоззрение, творчество, старообрядчество. Ржев, 2008. С. 145–159.

[2] Сборник из истории старообрядства. Изд. Н.И. Попова. М., 1864. С. 91.