Ранняя статья «Религиозные мотивы поэзии Ив. Саввича Никитина» иеромонаха Михаила (Семенова), впоследствии – старообрядческого епископа, заметного публициста начала ХХ столетия, оказалась единственным его критическим откликом, который целиком был посвящен творчеству русских поэтов вообще. Этот публицист одним из первых предпринял серьезную попытку проанализировать религиозные мотивы в творчестве замечательного воронежского поэта и нередко обращался к нему в своих статьях. Одновременно с его работой, в 1901 г., вышла книга И.М. Камова «Содержание и характер поэзии И.С. Никитина». Религиозную лирику воронежского поэта автор разделил на «стихотворения метафизического свойства» и «субъективного свойства», выражающие «историю его внутренней жизни», провел параллель с А.В. Кольцовым, но в целом больше внимания уделил социальной тематике, поэмам, пейзажную лирику рассмотрел отдельно от религиозной, сделав ряд интересных замечаний о языке стихотворений [18]. Мы хотели бы определить особенности индивидуальной рецепции творчества И.С. Никитина, повлиявшие в том числе  на отбор цитат и аллюзий в публицистике епископа Михаила. Но сначала – несколько биографических деталей.

С 26 августа 1900 г. иеромонах Михаил был назначен преподавателем догматического, нравственного и основного богословия Воронежской духовной семинарии. В 1902 г. его перевели в Петербург, но к этому времени он уже напечатал ряд статей в «Воронежских епархиальных ведомостях». Самая первая – «Религиозные мотивы поэзии Ивана Саввича Никитина» [1] – была приурочена к сорокалетию смерти поэта. Добавим, что в свое время И.С. Никитин учился в Воронежской семинарии, где иеромонах Михаил читал лекции.

Журнал «Воронежские епархиальные ведомости» за 1902 г.

 

Прежде всего начинающего преподавателя интересуют именно религиозные мотивы. Другие тематические аспекты, как, например, крестьянский быт, семья, социальная несправедливость, бедность, драматизм повседневности остались в стороне. Отец Михаил проигнорировал и патриотические стихотворения («Русь», «Юг и север», «На взятие Карса», «Война за веру» и др.), которые, по мнению современного исследователя, не отделимы от религиозных [2, 24]. Такие особенности никитинского стиха как сюжетность, повествовательность, ориентация на народную речь, также не явились основанием, чтобы публицист включил то или иное стихотворение в «банк» цитат. Как ни странно, он не каснулся и прозы поэта, хотя «Дневник семинариста» мог бы заинтересовать человека, прошедшего духовную школу и писавшего на темы духовного образования.

В поэзии И.С. Никитина, считает иеромонах Михаил, выражена своеобразная теодицея – совокупность доказательств, обосновывающих, что Вселенная управляется добрым и разумным началом, т.е. Богом. Отец Михаил был, пожалуй, первым, кто выделил и по-своему оригинально показал это стремление поэта дать теоретическое обоснование веры. Иногда, как отмечает он, эта теодицея наивна. Но «гораздо глубже становятся доводы Ивана Саввича, когда он строит теоретическое доказательство невозможности неверия на почве, опять близкой к Кантовскому практическому постулату. Иван Саввич с большим вниманием останавливается на факте странной двойственности в природе человека, противоречии между жизненным идеалом и жизненным фактом» [1, 548]. В своей поэзии, отмечает иеромонах Михаил, цитируя стихотворение «Подле реки одиноко стою я под тенью ракиты…», И.С. Никитин приходит к ясному выводу о том, что «стремление к надмирному, надземному, искание вечного внепространственного и вневременного не могло родиться на земле, оно дано сверху, послано как дар, а следовательно, есть область, где желаемый идеал существует как реальность» [1, 550, курсив автора]. И человек – это будущий наследник этого мира.

Цель человеческого существования, по мнению иеромонаха Михаила, выражена в стихотворении «Обличитель чужого разврата…»: «Бесконечное мысли движенье, / Царство разума, правды святой – / Вот прямое твоё назначенье, / Добрый подвиг на почве родной!». Такая цель означает бесконечное совершенствование. Смерть не может прервать этого движения. Во взглядах И.С. Никитина иеромонах Михаил открывает параллели с философскими идеями Фихте и Канта о вечности человеческого существования. Подобных сближений позже не сделал никто. При этом критик не взялся сравнивать И.С. Никитина и религиозную лирику поэтов-любомудров.

«Он верит потому, что верить сладко, – пишет иеромонах Михаил, – а не верить мучительно. Доказательство веры как будто не сильное. Не нужно, однако, и к такому доказательству веры относиться слишком пренебрежительно, ведь это в сущности Кантовское доказательство веры из требований практического разума, и практический разум, т.е. совесть, сердце, всегда найдут глубокую правду в таком доказательстве» [1, 545–546]. В некоторых стихотворениях, отмечает критик, это теоретическое доказательство примитивно, «напоминает школьные уроки», но заслуживает внимания «хотя бы ради поэтической формы». В качестве примера он указывает стихотворение «Успокоение».

Последняя «инстанция» никитинской теодицеи, ее вершина, по мнению отца Михаила, – «мысль о кресте». Символ этой вершины – распятие, освещенное лампадкой, перед которой молится мать поэта. Рассуждения здесь отходят на второй план, подчеркивает критик, логика отступает, вперед выходит чувство, «красота  Голгофского события», с которым связано искупление человечества, победа и торжество над злом. И.С. Никитин «не мог не сознавать чутьем эстетика, что здесь, на Голгофе, решение всех вопросов бытия, что сомнения не должно быть после Голгофы, и достаточно обратиться к этому событию, чтобы уверовать» [1, 551]. Образ Голгофы возникает в стихотворениях, написанных, можно сказать, единым порывом, одно за другим в январе 1854 г., это «Моление о чаше» и «Сладость молитвы». Но, на наш взгляд, отец Михаил приписывает поэту то, что было дорого ему самому. С голгофской темой критик объединяет стихотворения, где о распятии, о голгофской жертве как таковой не сказано прямо, но в них звучит призыв обратиться «к Тому, кто нес крест»: «Молитва дитяти», «С.В. Чистяковой», которое цитируется в статье почти полностью. «В нем весь Никитин», – убежден иеромонах Михаил [1, 554]. Однако особой «теории», какого-то оригинального «голгофского» учения в религиозной лирике поэта не содержится. В ней лишь психологически достоверно и искренно выражено мироощущение верующего человека, который не видит смысла жизни вне обращения к Богу.

В статье отца Михаила, в его рассуждениях о голгофских образах выражен первый росток его будущей теории голгофского христианства.

«Религиозные мотивы…» начинаются обоснованием тезиса о значимости для веры первых детских впечатлений. Действительно, эта мысль определяет тематику целого ряда никитинских стихотворений. «Детские годы многострадального поэта осветились горячей, беззаветной любовью его матери. У Ивана Саввича осталось одно воспоминание, к которому он постоянно возвращается сознательно или бессознательно. Это – воспоминание о лампаде, горевшей в комнате матери. Свет этой лампадки порой меркнет и слабеет для Ивана Саввича, но совсем он не может погаснуть никогда, даже в те дни, когда кругом его везде и темнота, и тьма, и “даль темна, как ночь темна”»[1] [1, 506]. Горящая лампадка, способная погаснуть, здесь не просто деталь, но своеобразный образ-символ. Первые наглядные уроки веры восприняты были потому, что поэт искренне любил мать. Все, что ощущает, в чем исповедуется лирический герой «Лампадки» (название стихотворения в статье не упомянуто), переносится отцом Михаилом непосредственно на самого поэта. По его мнению, юношеские годы, когда И.С. Никитин еще начинал писать, были временем «детски ясного (но не детского) миросозерцания и светлой веры». Поэт «всюду видел Бога и его откровение» [1, 507]. В подтверждение цитируется стихотворение 1849 г. «Присутствие непостижимой силы…»

Иеромонах Михаил обращает внимание, что некоторые строки в нем – почти буквальный повтор одной из статей В.Г. Белинского. И.С. Никитин видит Бога «и в ужасе степного урагана, / В дыхании прохладном ветерка, / И в шелесте листов перед зарею, / И в красоте пустынного цветка, / И в ручейке, текущем под горою». Статья В.Г. Белинского не названа. Речь идет о его «Литературных мечтаниях» (1834 г.). Иеромонах Михаил сравнивает со стихотворением следующий отрывок оттуда, схожие места выделяет курсивом: «Для этой идеи нет покоя, <…> она воплощается в блестящее солнце, в великолепную планету, <…> она живет и дышит и в бурных приливах и отливах морей, и в свирепом урагане пустынь, и в шелесте листьев, и в журчании ручья…» и т.д. [3, 56] (Заметим в скобках, что, говоря здесь об «идее», В.Г. Белинский отталкивается от философии Гегеля). Раннее увлечение поэта его статьями отмечали многие биографы (вслед за М.Ф. Де-Пуле), однако текстологических сравнений не сделал никто.

Но «сходство» между И.С. Никитиным и В.Г. Белинским «только в слове, но не в мысли», подчеркивает отец Михаил. Для поэта Бог – не отвлеченная идея, а личный живой Бог. Доказательством могут послужить стихотворения: «С.В. Чистяковой», «В синем небе плывут над полями…», «Когда один, в минуты размышленья…». «Не природа – Бог, а Бог в природе, решает поэт, и в этой природе, возвещающей дела Божии, он находит успокоение и ответ на первые сомнения и нарождающиеся вопросы» [1, 508]. Созерцание природы укрепляет веру никитинского героя, который для иеромонаха Михаила отождествляется с личностью самого поэта. Его «молюсь» (в пейзажной лирике) становится «господствующим мотивом» поэзии. Иеромонах Михаил указывает помимо уже упомянутых стихотворений на «Вечер» («Когда потухший день сменяет вечер сонный…»), «Подле реки одиноко стою я под тенью ракиты…».

Тема детских воспоминаний в никитинских стихотворениях вновь приводит нас к теодицее. А теодицея – к пейзажной лирике.

Религиозное сомнение, считает отец Михаил, – следствие «усталости воли». Эта мысль поэта, по его мнению, «очень умная и оригинальная». Сомнение есть результат именно волевой усталости, не перемены мировоззрения самой по себе. Эту мысль не подметил впоследствии никто из критиков. И, на наш взгляд, неспроста. «Усталость воли» как причина ослабления духа, упадка веры, станет одной из ведущих тем в проповедях и публицистике отца Михаила. Это, скорей, его собственная идея, которую он хочет видеть у И.С. Никитина. Ей будут посвящены многие страницы в ключевой работе «Христианская гигиена души» (1914), в драме «Уставший царь» (1906) об Иване Грозном. Понимание центрального образа русского царя и его духовной трагедии целиком выстроено у отца Михаила на этой своеобразной концепции «усталости воли».

Но вернемся к статье. «Оскудеет вера себя, в свою способность работать на ниве Божией, оскудеет и вера в Бога как надмирный, пребывающий идеал и окончательную, всегда подразумеваемую цель стремлений. И это так и должно быть. Ведь эта вера обязывает бороться с миром, принуждает к деятельности, а человек устал и естественно хочет оттолкнуть от себя веру, чтобы избавиться от обязательств, какие влечет за собой вера. Эту психологию доказал Иван Саввич и в собственной жизни, он признает ее как закон» [1, 510]. Она чувствуется в стихотворениях «Молитва дитяти», «Я помню счастливые годы…», «Бывают светлые мгновенья…», «Рассыпались звезды, дрожат и горят…» и др. «Грязь жизни затемнила у Ивана Саввича нравственный идеал, который всегда в силах своим светом разогнать сумерки сомнения; отняла силу идеального стремления, и – уже как результат этого – затемнила (вернее, временами затемняла) его веру» [1, 510–511]. Выход видится отцу Михаилу в том, чтобы «усилием воли стряхнуть свою слабость и бессилие, вернуть отошедший нравственный идеал» [1, 512]. Усталому человеку это трудно. «Это понимает Иван Саввич и потому указывает уставшему и то, где искать новых сил для такого подъема» [1, 512]. Лучшее средство – молитва. Как доказательство приводятся строки из «Молитвы дитяти» (название в статье вновь не указывается). Если трудно молиться, другой совет: читай Евангелие. Он основан на личном опыте поэта. В качестве подтверждения в статье полностью воспроизведено никитинское стихотворение «Новый Завет». Если нет сил и на это, остается обратиться к светлым воспоминаниям детства. Из никитинской религиозной поэзии иеромонах Михаил выводит своеобразное практическое наставление к духовной жизни.

То, что критик характеризовал как «противоречие между жизненным идеалом и жизненным фактом», влекущее «усталось воли», близко к определению Л.А. Соколова, писавшего о «диссонансах жизни» в поэзии И.С. Никитина несколькими годами позже [4]. В то же время «диссонансы жизни», на наш взгляд, определение более широкое, нежели «усталость воли», помимо внутренних, психологических аспектов оно включает в себя и социальные, а по существу, всю систему общественных отношений с их индивидуальной поэтической оценкой. Ослабление религиозного чувства (но не «усталость воли») отмечали и другие. Например, по мнению одного из авторов «Церковного вестника», моменты религиозных сомнений и кризиса отличают И.С. Никитина от А.С. Хомякова [5, 1341–1342]. Указывая на стихотворение «Перемена», священник И.П. Артинский отмечал, что сила воли поэта подпитывалась именно силой религиозного чувства, но в различные моменты его жизни эта религиозность то угасала, то вспыхивала вновь [6, 334]. По мнению М.М. Степанова, тоже священника, никитинские сомнения в вере были «плодом неопытного ума» [7, 12].

Отец Михаил создает своеобразный психологический портрет поэта, чей жизненный путь от искренней детской веры прошел через разочарование и «злую действительность», которая сумела «если не затемнить, то оттеснить в сторону добрый идеал, и отравила ум сомнением». Но поэт снова вернулся к вере. Отказ от нее сделал бы бессмысленной жизнь. По мнению отца Михаила, об этом очень хорошо говорит стихотворение «Кладбище». Лирического героя, размышляющего над человеческим черепом, он сравнивает с Гамлетом. Эту параллель также никто впоследствии не отметил. Герой «Кладбища» задается по существу все тем же шекспировским вопросом: быть или не быть, который «для Гамлета… был решением другого: жить или не жить» [1, 544]. Поэт мучается той же дилеммой. Если все, чем мы живем, здесь с нами и умирает, то жизнь не имеет смысла. «Тогда мы живем ложью». «Иван Саввич, конечно, не хочет принять последнего решения: в нем смертный приговор деятельности человека, он отнимает у него весь свет, все радости его существования» [1, 544–545].

Иван Саввич Никитин

Иван Саввич Никитин

 

Статья «Религиозные мотивы поэзии Ив. Саввича Никитина» не подписана. На авторство иеромонаха Михаила указал биограф поэта А.М. Путинцев [8, 21]. К сожалению, в другой работе, «Краткий обзоре литературы об Иване Саввиче Никитине», он не уделил ей внимания. Если бы этого упоминания не было, атрибутировать «Религиозные мотивы…» позволили бы цитаты и аллюзии к стихотворениям поэта в других статьях отца Михаила. Так, в одной из них, опубликованной в журнале «Русский паломник» и посвященной теме детства, человеческого предназначения, снова возникает образ-символ горящей лампадки со ссылкой на воронежского поэта [9, 791]. Чтобы подчеркнуть значимость воспоминания, значимость образа, отец Михаил прибегает к эмфатическим средствам, выделяя необходимые фразы курсивом: «У Ивана Саввича Никитина, например, через всю жизнь проходит одно воспоминание о лампадке, горевшей в комнате его матери. Свет этой лампадки порой меркнет и слабеет для Ивана Саввича, но совсем он не гаснет никогда, даже в те дни, когда кругом его везде темнота, туман и “даль темна, как ночь темна”. Иван Саввич видел, как его бедная мать только около святой иконы, освещенной тихим светом лампады, находила успокоение и силу для того, чтобы “жить”» [9, 791]. Это – почти дословное повторение того места из «Воронежских епархиальных ведомостей», где говорилось о «Лампадке», достаточно сравнить соответствующие отрывки. Разницей станет отсутствие курсива.

Разрабатывая концепцию голгофского христианства, отец Михаил привлекал произведения светской художественной литературы. В статье 1902 г. «Христос на Голгофе и воскресший» он вновь цитирует (не называя стихотворения) тот же отрывок из «Моления о чаше», что и в воронежской статье («О Боже мой! Мне тяжело! / Мой ум, колебляся, темнеет; / Все человеческое зло / На мне едином тяготеет» и т.д.) [10, 5–6]. Он необходим здесь, чтобы заострить читательское внимание на психологической стороне страдания как фактора духовного очищения. Стихотворение приводится здесь с неточностями, без соблюдения строфики. Две строки из него («Все человеческое зло / На Мне едином тяготеет») цитируются также в работе «Двенадцать писем о свободе и христианстве» [11, 22], развивающей тему голгофского христианства.

К поэзии И.С. Никитина иеромонах Михаил обратился в статье «Что делать?» из сборника «Новые и старые пути» (1903). Она посвящена подвижнице Любови Петровне Удинцевой-Зыбиной, сумевшей собрать средства и добиться разрешения открыть в собственном доме в Кунгуре детский приют. Все, что было связано с хлопотами, она записывала в особый дневник и издала его. «Приведу слова, которые она поставила в эпиграф отчета-истории своего приюта», – завершает свою статью иеромонах Михаил и цитирует стихотворение «Медленно движется время…»: «Рыхлая почва готова, – / Сейте, покуда весна, / Доброго дела и слова / Не пропадут семена» [12, 153]. Перекличка с евангельской притчей о сеятеле здесь очевидна. В отличие от других случаев обращения к никитинской поэзии, здесь отец Михаил не сам отбирает для цитирования отрывок, он заимствует у Л.П. Удинцевой никитинский эпиграф, выражающий ее этическое кредо [13, 5].

В 1907 г. вышел в свет подготовленный архимандритом Михаилом сборник дидактических текстов «Святые минуты». В короткой статье с характерным заголовком «Почему наши дети растут блудными?» (т.е. неверующими) он снова практически дословно повторил свой же отрывок с никитинским стихотворением из «Русского паломника» и «Воронежских епархиальных ведомостей» [14, 52]. Сюда же под заголовком «Молись, дитя!» были включены им первые два четверостишия из «Молитвы дитяти» без указания на авторство И.С. Никитина [14, 82].

В 1908–1909 гг. архимандрит Михаил создает цикл статей, которые в какой-то мере можно назвать его собственной теодицеей, «О вере и неверии». Он пытается исследовать в них причины современного атеистического мировоззрения. Из аллюзий к произведениям художественной литературы, использованных здесь, можно отметить пьесу Мориса Метерлинка «Слепые» со ссылкой на комментарии Н.М. Минского, стихотворение М.Ю. Лермонтова «Ангел». Чтобы явственней обозначить проблематику статьи, отец Михаил цитирует пространный отрывок из «Успокоения», в котором один за другим следует целая череда риторических вопросов: «Кто дал, человек, тебе силу / Разумной свободы / И к истинам вечным / Любовь и влеченье?» и т.д. [15, 101]. В 1909 г. статья была опубликована в старообрядческом журнале «Церковь» (с подписью) и журнале «Красный звон» (без подписи).

В упомянутой выше статье «Почему наши дети растут блудными?» своеобразной завязкой темы послужила «Песня Еремушке» Н.А. Некрасова, здесь же процитирована и «Лампадка» И.С. Никитина. В статье 1915 г. «Мироносицы», опубликованной в старообрядческом журнале «Слово Церкви», отец Михаил обратился к запомнившемуся четверостишию из «Песни Еремушке» («В нас под кровлею отеческой…» и т.д.), но ошибочно приписал его И.С. Никитину [16, 386]. Видимо, дело не в ритмической близости двух поэтов. Михаил действительно забыл автора. (В 1916 г. у него появляются признаки тяжелой неврастении, знавшие его люди отмечали пропуск целых слов в рукописях статей, которые он посылал в журналы). Но у того и другого поэта он видел, в том числе в разработке ими социальных тем, глубинные христианские идеалы, хотя Н.А. Некрасов и не затрагивал с такой исповедальной глубиной, как И.С. Никитин, тему внутренних переживаний человека, стремящегося обрести опору в вере. Поэтов воспитала одна христианская духовная культура. Отсюда эта поздняя ошибка, путаница, не исправленная редакцией. Строфика, «технические» особенности стиха дело уже второе.

Нам представляется перспективным направлением изучение рецепции творчества И.С. Никитина в духовной среде начала ХХ века. Рамки данной работы не позволяют подробней проанализировать статью иеромонаха Михаила из «Воронежских епархиальных ведомостей» в констексте других откликов, принадлежащих не профессиональным литературным критикам, а духовным лицам и авторам церковной периодики. Отметим, что колебания веры, психологизм стихотворений отмечались и после о. Михаила другими авторами, попытки создать психологический портрет поэта – искренне верующего человека – тоже делались [17]. Но именно иеромонах Михаил заявил два оригинальных концепта, которые получат дальнейшее развитие в его публицистике и художественном творчестве: Голгофа как вершина теодицеи и мерило этических отношений между людьми, и «усталость воли». Впрочем, на особое значение голгофской темы у поэта указал Л.А. Соколов. Он отмечал, что «диссонанс жизни» – только «отражение диссонансов души человеческой», но они «становятся диссонансами мировыми, если мы сколь-нибудь будем в состоянии прочувствовать и вместе с Никитиным подняться интуитивным созерцием  на высоту голгофских искупительных страданий Богочеловека…» [4, 9] Путь от «диссонансов» к «созвучиям» лежит через созерцание природы, когда человек смотрит на нее «очами веры», когда «чтение книги природы служит дополнением к уразумению глаголов вечной жизни, данных в священных книгах Откровения», молитву, обретение цельного мировоззрения, «подчиняющего временное бытие человека надземным целям», осознание величия родины и единение с нею [4, 12–17].

Наконец, хотелось отметить, что сами рамки «религиозных мотивов» могут быть расширены, не ограничиваться темой религиозных переживаний, воспоминаний, библейских и евангельских сюжетов, описанием обрядовых действий (погребение, исповедь, причастие и др.). Так, например, в стихотворении «Утро на берегу озера» религиозной проблематики вроде бы нет. Однако это не просто жанровая зарисовка, за ней видится глубинная проблема – неспособность людей (крестьян, занимающихся ловлей рыбы – апостольским трудом), совершить христианский подвиг, приютить девочку-сироту. Философская и религиозная тема «слезинки ребенка», развитая у Ф.М. Достоевского, звучит здесь в последней строфе. Но это, однако, тема уже другого исследования.

 

Литература

 

  1. Михаил (Семенов), иером. Религиозные мотивы поэзии Ив. Саввича Никитина // Воронежские епархиальные ведомости. 1901. №11. Ч. неофиц. С. 505–514; №12. С. 542–555.
  2. Черешнева Г.П. Религия Ивана Саввича Никитина // Образ жизни. Журнал Воронежской православной духовной семинарии. Воронеж. 2011. №2. С. 20 - 24.
  3. Белинский В.Г. Литературные мечтания // Собрание сочинений : В 9 т. М., 1976. Т. 1. С. 47–127.
  4. Соколов Л.А. Диссонансы жизни в поэзии И.С. Никитина. Киев, 1914.
  5. Л. С-iй [Л.В. Сиземский]. Памяти поэта – питомца духовной школы // Церковный вестник. 1911. №43. Стб. 1341–1343.
  6. Артинский И.П. Религиозный элемент в творчестве И.С. Никитина: (К 50-летию со дня смерти, 16 окт. 1861 – 1911 гг.) // Вера и разум. 1911. Т. 4. №21 (ноябрь, кн. 1). Отд. богословско-философское. С. 327–346.
  7. Степанов М.М. Религия И.С. Никитина. Саратов, 1913.
  8. Путинцев А.М. Материалы для библиографии об И.С. Никитине и его сочинениях. Юрьев, 1906.
  9. Михаил (Семенов), иером. Беседы с читателями «Русского паломника». О живой жизни и вечных истинах // Русский паломник. 1902. №46. С. 791–792.
  10. Михаил (Семенов), иером. Христос на Голгофе и воскресший: (В связи с вопросом о страданиях человечества). СПб., 1902.
  11. Михаил (Семенов), еп. Двенадцать писем о свободе и христианстве: Письма о «Христе подлинном». СПб., 1909.
  12. Михаил (Семенов), иером. Что делать? // Новые и старые пути. СПб., 1903. С. 144–153; та же статья под заголовком «Одна из женщин» была включена автором в другой сборник: Церковь, литература и жизнь. СПб., 1905. С. 235–243.
  13. Удинцева-Зыбина Л.П. История школы-приюта в г. Кунгуре Пермской губернии. Ревель, 1901.
  14. Михаил (Семенов), архим. Святые минуты: Чтение на каждый день. СПб., 1907.
  15. Михаил (Семенов), еп. Разумно ли верить? // Собрание сочинений. М.–Ржев, 2012. Т. 2. С. 99–106.
  16. Михаил (Семенов), еп. Мироносицы // Слово Церкви. 1916. №17. С. 385–386.
  17. Мы имеем в виду работы авторов, включенных в библиографический указатель «Христианство и новая русская литература XVIII–ХХ веков» (СПб., 2002. С. 301–302). К ним можно добавить не включенный сюда ряд юбилейных публикаций в воронежской епархиальной периодике: Леонтьев И. Основные мотивы в поэтическом творчестве Ивана Саввича Никитина // Воронежские епархиальные ведомости. 1911. №8. Ч. неофиц. С. 239–255; Поликарпов Ф. Духовенство и семинария в изображении И.С. Никитина // Там же. №18. С. 459–470; его же. Религиозные мотивы в сочинениях И.С. Никитина // Там же. №42. С. 1071–1079; Козлов И. Иван Саввич Никитин как поэт-мыслитель // Там же. С. 1050–1071; Милованов Василий, свящ. Слово по случаю пятидесятилетия со дня кончины поэта И.С. Никитина // Там же. №43. С. 1112–1120. В упомянутый выше указатель статья иеромонаха Михаила также не включена.    
  18. Камов И.М. Содержание и характер поэзии И.С. Никитина. Варшава, 1901.

 

[1]  «Даль темна, как ночь темна» – цитата из стихотворения «Я рад молчать о горе старом…»