1831 год

 

Василий Никифорович Страхов

 

 

Бедность при большой семье сломила отца Василия. Не находя поддержки от духовных властей, он стал искать ее в вине. Ле­карство это дало сильный «побочный эффект»...

Родился Василий Страхов в 1780-х годах в семье медынского дьячка. В ноябре 1809 года стал диаконом, в сентябре 1816 — свя­щенником. Рукоположили его в село Бокатово Перемышльского уезда.

Двенадцать лет — ни одного проступка. Но детей у отца Васи­лия прибывало, и содержать семейство становилось все тяжелей. Священник замкнулся в кругу собственных проблем. Выхода он не видел, и это вылилось в отчаяние, полнейшее отрицание долга. Страхов освободил себя от всяких обязательств перед церковной системой, к которой принадлежал, освободил от ответственности за приход и пустил жизнь на самотек. Бороться он не мог и не знал, как.

Начались конфликты с причетниками. Итог — наказание мо­настырем (1828 год). Следствие выявило, что отец Василий допускал многочисленные упущения по своей священнической должности. Ко всему прочему прихожане подали в консисторию бумагу, что не желают иметь отца Василия священником — «он вина пьет много и, бывая в приходе пьяным, ругает дьячков, бьет у прихожан стекла, для молитвования и крещения младенцев, и приобщения больных приходит по многократным уже зовам» и т. п.

С этих пор жизнь Василия Страхова завертелась колесом. Или стала на колеса. Он переменил несколько сел, ему то запрещали, то разрешали служить. В конце концов определили причетником в село Заболотье Перемышльского уезда.

17 декабря 1831 года отец Василий приехал в Калугу за указом о переводе. И тогда же он встретил знакомого мещанина Дегтева, владельца постоялого двора в Ямской слободе и нескольких троек разгонных лошадей[1]. Он как-то приезжал к нему и предлагал бе­жать. Тогда Страхов не решился...

О Василии Кирилловиче Дегтеве известно крайне мало и в биографии его много неясного. Он имел обширные связи со ста­рообрядцами Стародубья и других регионов. За пособничество к побегам он неоднократно преследовался, был судим. Дегтева подозревали в том, что он зарабатывает деньги, подговаривая и привозя священников к старообрядцам, туда, где есть в них на­добность. На допросах и очных ставках Василий Кириллович де­ржался испытанной тактики — все отрицать. Отойди он от нее, мы бы знали о нем больше.

Во второй половине декабря 1831 года Василий Страхов от­правился с Дегтевым, его женой и свояком Григорием Варфо­ломеевым на Стародубке. Ехали на тройке лошадей по «старой мещовской дороге». «И провожал их далее села Росвы верст за 6 сам Василий Дегтев, и потом возвратился обратно в Калугу». Погостив в посаде Лужки сутки у священника Василия Соколова, бежавшего осенью того же года из калужского села Любуцкого, Страхов прибыл в Воронок (это километрах в пяти от Лужков) Дней за пять до Рождества (примерно 20 декабря). Воронковские старообрядцы согласились, чтобы Страхов священствовал у них.

Под Крещение к Страхову привезли его жену с детьми.

Отец Василий прожил бы в Воронке до конца дней, если бы его не арестовали в феврале 1851 года. Местный полицмейстер пре­проводил его к черниговскому губернатору, а тот распорядился отконвоировать Страхова в Калугу. Василия Никифоровича за­ключили там в тюремный замок, а после допросов отправили в Оптину пустынь, отбывать епитимью. Там Страхов присоединился к господствующей церкви и вскоре умер.

Дегтевых привлекли к суду. Обвинений они не признали и на­чисто их отвергли. Очные ставки не дали результатов.

Калужский уездный суд и магистрат освободили Дегтева от следствия и наказания за недостатком улик. Но нашелся другой повод Василия Кирилловича «прижучить». Он-де скрыл, что и раньше привлекался к суду (за пособничество другим священни­кам в побеге). За это — три дня ареста при полиции со строгим внушением, «чтобы он впредь не чинил подобного действия».

Дело отправилось на рассмотрение в Калужскую палату уго­ловного суда. Здесь Дегтева передопросили — зачем, мол, о су­димостях умолчал? Василий Кириллович ответил, что ничего не скрывал, а почему его слова не записали в протокол, о том ему неизвестно и самому странно.

Палата утвердила решение о прекращении дела Страхова — нет улик и давность. Затем Дегтева ткнули носом в его собственные показания.

— Вы человек грамотный? Читать-писать умеете?

— Да.

— Показания это ваши?

— Мои.

— О прежних ваших судимостях тут ничего не сказано, так?

— Так.

— А вот под показаниями подпись — ваша?

— Моя.

— Зачем же вы подписались под этими показаниями, куда не внесены данные о ваших судимостях? Почему не попросили до­полнить? Нет, вы просто смеетесь над нами, упорно запираетесь и пытаетесь водить суд за нос! Вот вам за это три месяца ареста!

Дегтев подал на апелляцию в Сенат.

Этот шаг обращает на себя внимание. По сведениям полиции, Дегтев был человеком небогатым, а чтобы защищаться на сенатс­ком уровне, денежки, однако, надо было иметь. К примеру, адвокат Анатоль Фанарин из «Воскресения» Толстого содрал с Нехлюдова за оформление кассационной жалобы в Сенат тысячу рублей — деньги за всего лишь одну бумажку умопомрачительные. Конечно, там шла речь о более серьезном преступлении, это было другое время, другие люди и другой, куда больший срок наказания. Но тем не менее...

Сенат апелляцию удовлетворил. В 1855 году Калужская палата уголовного суда получила указ освободить Дегтева от наказания. Тем и закончились его мытарства.

Василий Страхов — священник, который нашел в старообряд­честве свое место, но был вырван оттуда полицейскими клещами. И если бы он раскаялся в побеге только ради того, чтобы в удоб­ный момент вновь бежать, можно было бы отнести Страхова к той же самой категории, что Василий Лихачев, Георгий Федоров, Феодор Соловьев (см. далее). Но он не собирался возвращаться в Воронок. Да и нельзя было вернуться туда, где тебя уже арестовы­вала полиция. В отличие от Иоанна Жукова и Василия Соколова (о них обоих см. ниже) отец Василий не бежал от старообрядцев сам. Страхов — представитель особого типа. Он переходил к ста­рообрядцам и вновь принимал господствующую веру потому, что давили обстоятельства, против которых он идти никак не мог. Или не смел.

Ему хотелось спокойной жизни. Ведь в год ареста священнику шел седьмой десяток, а за спиной стояла очень непростая жизнь. Но, впрочем, не нам судить его...

 

ГАКО. Ф. 130. Оп. 2. Д. 47.

ГАКО. Ф. 45. Оп. 1. Д. 1231.

 

 

Василий Кузьмич Соколов

 

 

В конце мая 1834 года у полосатого шлагбаума на заставе горо­да Стародуба остановилась подвода, запряженная тройкой лоша­дей. Бородатый мужик лет тридцати спрыгнул на землю, подошел к торговавшему тут еврею купить в дорогу теплого вина.

Одернул его за рукав армяка квартальный надзиратель. Он потребовал предъявить паспорт. Мужик вернулся к подводе и вытащил из мешочка с документами широкий бумажный лист с круглой красной печатью, потом аттестат о науках. Он решил, что лучше будет дать бумагу менее значимую, и протянул кварталь­ному аттестат, хотя и понимал, что эта уловка — как трепыхание рыбы, пойманной на удочку, и что он влип капитально. За отсутс­твие паспорта — Сибирь или тюрьма.

Провести надзирателя, конечно, не удалось.

Он пробежал глазами по крупным черным буквам. Так, за­кончил Калужскую духовную семинарию, обучался словесности, философии, математике, богословию, латинскому, греческому, ев­рейскому, немецкому языкам. Хорошо, но...

— А письменный вид на жительство?

Задержанный развел руками: нет у него «пашепорта».

Надзиратель велел следовать за ним в участок и туда же пово­рачивать оглобли телеги.

Арестованный у заставы человек оказался старообрядческим священником Успенской церкви посада Лужки Василием Кузь­мичом Соколовым.

Вот кратенькое «досье» на него. Родился в селе Щелканове Мещовского уезда (ныне Юхновского района) в 1802 или 1803 году. Отец был диаконом местной Христорождественской церкви. В 1826 году Василия Соколова рукоположили во священника в село Любуцкое Калужского уезда (ныне не существует). Женою его была дочь тамошнего престарелого священника Петра Ивано­ва. Женившись, Соколов сменил в Любуцком тестя. У Василия Кузьмича родилось шестеро детей, все девочки. Два последних ребенка появились на свет уже в Лужках. В октябре 1831 года Соколов выхлопотал в духовной консистории паспорт и отпуск для поездки в Киев — поклониться мощам святых угодников Пе­черских. Уехал и не вернулся.

А произошло в пути с Василием Кузьмичом вот что.

Из Любуцкого добрался он подводой до Калуги вместе с шури­ном, который потом возвратился обратно. Соколов же отправился дальше попутными подводами. В конце октября или начале но­ября добрался он до Лужков. Там остановился в доме местного мещанина Федора Терентьевича Дебольского пообедать и отдох­нуть. Если верить рассказу Соколова, то какое-то время спустя к Дебольскому пришли лужковские старообрядцы, человек восемь или десять, и предложили Василию Кузьмичу стать у них батюш­кой. Соколов поупрямился, но согласился.

Так в конце 1831 года в лужковской церкви Успения появился новый молоденький священник. Здесь он крестил и венчал, отпе­вал, вел весь положенный круг богослужений. Вскоре в Любуцкое отправился из Лужков особый человек, чтобы передать семье отца Василия все, что случилось, и привезти матушку с дочурками на Стародубье. В Лужках отвели Соколову и его жене отдельный дом.

1832 год минул благополучно, следующий, 1833, тоже. И на­ступил 1834 — переломный в жизни Соколова.

Василий Кузьмич сделался обладателем большого состояния — свыше четырех с половиной тысяч рублей. Каким образом взя­лись они у Соколова — тайна, покрытая мраком. То, что деньги батюшка украл — исключено. В стародубской полиции священника продержали целый месяц, выясняя, не учинил ли он какого преступления — и отправили в калужскую консисторию вместе с состоянием.

Деньги эти и толкнули Соколова на предательство. Василий Кузьмич обеспечил дочерям хорошее приданое и понял, что со старой верой ему больше не по пути.

Бежать с такими деньгами без надежного извозчика опасно. К тому же если нанимать подводу до Калуги в Лужках, то вскоре об этом узнает весь посад. Соколов уселся за стол, взял гусиное перо, открыл чернильницу. Он написал письмо родственнику в Щелканово, диакону Галактиону Максимовичу Страхову, и попросил прислать ему в Лужки нарочную подводу со своим человеком.

28 мая 1834-го — последний день, проведенный Соколовым в Лужках. К Василию Кузьмичу прикатила подвода из Щелканова, запряженная тройкой. Во втором часу ночи извозчик по имени Евсей, по фамилии Петров повез Соколова в Калугу. Все шло как по маслу и, наверное, в этот миг Василий Кузьмич был от души счастлив. Он мечтал, как доберется до Калуги, припрячет в на­дежном месте капиталец и, обливая старообрядцев грязью, пока­ется владыке, что, дескать, по молодости лет и незнанию жизни соблазнился переменить веру.

Но 29 мая у стародубской заставы Соколов был арестован за отсутствие вида на жительство. Проехал Василий Кузьмич всего километров тридцать пять. План его рухнул.

В полиции, конечно, обыскали подводу Соколова. Обнаружили денег на общую сумму 4675 рублей 60 копеек, пятнадцать ниток мелкого жемчуга, серебряные часы с печаткой, перстень, ложеч­ку, крестик и серьгу. Драгоценности оценены были в 330 рублей.

По требованию полиции в Стародуб приехала жена Соколова с детьми. В уездном центре семейство пробыло месяц, «претерпевая великие нужды». Затем черниговский губернатор предписал отца Василия с супругой отправить в Калугу. 21 июля Соколов был уже в духовной консистории. 30 июля решено было отправить Ва­силия Кузьмича в Мещовский Георгиевский монастырь на трех­месячную епитимию. Настоятеля, иеромонаха Августина, обязали указом доносить не только о поведении беглеца, но еще и о том, «не окажется ли чего-либо сомнительного в его раскаянии».

Выслуживая снисхождение, Соколов попросил присоединить его к официальному вероисповеданию и бросился горячо каяться. Не зря обучался он словесности в семинарии. Красиво умел вы­ражать свои мысли и чаяния Василий Кузьмич, стиль чувствовал и слово. «Я осмелился припасть к святительским стопам Вашего преосвященства, носящего образ Христа-Спасителя, взыскующего и приемлющего заблудших — примите меня, Милостивейший Отец и Архипастырь! — чистосердечно раскаивающегося в заблуж­дении моем, и присоедините меня паки к сынам и служителям Матери Нашей Святыя Церкви, коей предания свято и нерушимо до кончины моей содержать обещаюсь. Удостойте по отеческом наказании паки принести Всевышнему бескровную жертву и на­сыщаться трапезы духовной (эта метафора — намек на то, чтобы Соколову разрешили священнослужение и не лишили сана. Ос­тавшись в духовном сословии, отец Василий был бы свободен от уплаты податного налога. — В.Б.), не попустите временного ради в младости падения до гроба стенать под бременем несчастий и оп­лакивать жребий свой с женой и шестью малолетними дочерьми (и пятью тысячами рублей серебром. — В.Б.), но ободрите унылый от заблуждения дух мой и стесненное горестию сердце явлением Архипастырской и Отеческой своей милости, о чем униженнейше прошу и учинить милостивейшую резолюцию», — писал отец Ва­силий.

В монастыре Соколов вел себя «миролюбиво, трезвенно и весь­ма благоговейно». Впрочем, у него никогда не было конфликтов с епархиальными властями... Только отбыв положенные три ме­сяца, Василий Кузьмич продолжал оставаться в монастыре. Чиновничья волынка всему виной. Стародубская полиция затяну­ла с высылкой в Калугу ставленой грамоты Соколова, и беглого священника оставили в монастыре бессрочно. Несколько месяцев Василий Кузьмич еще терпел, затем написал вторую бумагу архи­ерею. Он просил позволить ему священнослужение и уволить из монастыря, поскольку жена и шесть дочерей остались «без крова и пристанища».

Лишь в конце мая 1835 года Соколов со всем семейством смог явиться в калужский кафедральный собор, где протоиерей Семен Зверев с братией присоединили беглеца к официальному право­славию. А в начале июня, исповедовавшись, Василий Кузьмич был допущен к богослужению в кафедральном соборе. Все деньги ему вернули до полкопейки. Ценные вещи тоже.

В сентябре 1835 года Соколов уже служил в селе Лычине Мещовского уезда (ныне Бабынинский район). Василию Кузьмичу по­везло во всех отношениях. И деньги сохранил, и на новое место был определен. В конце 1835 года вступил в действие правительственный указ, согласно которому бежавшие к старообрядцам свя­щенники лишались сана и приписывались в другое сословие, кроме духовного. Но практичного Соколова этот указ уже не касался.

 

*

 

Летом 1996 года случилось мне посетить Лычино. Я ехал на велосипеде по шоссе, ведущем от Федеральной трассы М3 на Щелканово и далее на Юхнов, в село Извеково и, думая, что проселоч­ной дорогой через Лычино будет короче, свернул туда.

Во дворе одного из домов женщина вешала на веревку белье. Я спросил дорогу. Оказалось, что проехать нельзя: пути на Извеково нет, хотя по карте эти два села соединяет тонкая черная линия, означающая проселочную дорогу. Врут карты.

Я попросил показать мне место, где стояла церковь. Это ока­зался обрывистый пригорок с крутым склоном недалеко от клад­бища. Чем-то он напомнил мне нос обросшего травой корабля с выступающим вперед килем.

Я скинул со спины рюкзак, положил велосипед. Достал фото­аппарат. Не церковь, так хоть пригорок сниму. Когда-то хаживал здесь Василий Кузьмич.

На мгновение я представил себе его. Идет он в сереньком под­ряснике по тропинке в храм, вид немного пришибленный — поко­чевал по каталажкам и монастырям, взгляд внимательный, глаза грустные и озабоченные. Надо как-то деньги и дочерей пристро­ить, надо перед новыми прихожанами себя утвердить... Шагает Василий Кузьмич, думу думает. А где-то перекликаются крес­тьянские петухи, брешет собака. Ветер гнет к метелкам зеленого конского щавеля макушку тонкой кривой березки. Деревце, как человек, сопротивляется, не хочет нагибаться.

И вот приближается отец Василий к храму, крестится щепо­тью и быстренько перескакивает церковный порог, точно убегая от размышлений и тягостных дум своих.

Но надо было торопиться. Залезая на велосипед, окинул взгля­дом кладбище. Оградки, кресты, памятники — все современное. Напрасно искать здесь старые могилы. Иногда, конечно, случает­ся наткнуться на мшистый камень с узорами дореволюционных букв, прочесть надпись на нем, но редко. Впрочем, если Василий Кузьмич и умер тут, в Лычине, могилу его могли отметить прос­тым деревянным крестом да земляным холмиком. Теперь уж от нее ничего не найдешь. Крестик сгнил, холмик сам собой рассыпался. «Нет памяти о прежнем...»

Но тогда, в Лычине, крутя педали по направлению к шоссе, на­вязался мне на память не Экклезиаст, а другие строки. Тоже, так сказать, о бренности земного бытия. Это последняя строфа стихот­ворения Николая Огарева, посвященного Тимофею Грановскому:

 

Но не встрепенутся

На глухом погосте

Наши вековечно

Сложенные кости.

 

И не знаю, с чего это они привязались. Бывает: прочитал ког­да-то, и врезалось в память... Чуть ли не до самого шоссе эти строчки повторял.

Где же сложены твои кости, Василий Кузьмич?

 

ГАКО. Ф.ЗЗ. Оп.2. Д. 382 (Дело о побеге).

ГАКО. Ф.ЗЗ. Оп.1. Д. 4820 (Об определении в Любуцкое).

О бежавших в раскол священниках // Калужские епархиальные ведомости. Прибавления. 1863. №17. С. 300.

 

 

Иоанн Ефимович Жуков

 

Об Иоанне Жукове по всей Калужской епархии катилась не­добрая слава. «К пустым тяжбам склонный, впрочем трезв», — эта его характеристика представляется весьма точной. Иоанн Ефимо­вич страдал из-за взрывного, непокладистого характера. По типу темперамента был, скорее всего, ярко выраженным холериком. Вином не увлекался.

Родился Жуков в 1788 году. В священники произведен из сту­дентов богословия Тульским и Белевским епископом Амвросием (Протасовым) в 1808-м. Служить начал в селе Чубарове Боровско­го уезда, ныне по иронии судьбы и случайному совпадению — Жу­ковского района. Через четыре года Иоанн Ефимович был опреде­лен в должность благочинного. Пост ответственный, требующий энергичности, организаторских способностей, умения принимать самостоятельные решения.

Все складывалось вроде бы благополучно. Молодой батюшка делал хорошую карьеру. Но зимой 1815 года грянул первый Жу­ковский скандал.

Был Иоанн Ефимович виновен или прав, трудно судить до­стоверно. Нужны дополнительные документы. Известно только, что Жуков якобы незаконно назначил некоего крестьянина Ни­киту Щелканова старостой церкви Рябушинской слободы (ныне с. Рябушки под Боровском). Духовная консистория решила, а тогдашний епископ Евгений (Болховитинов) утвердил: Жукова «за соделанный им... подложный выбор и излишние чрез сие как духовному так и гражданскому правительствам затруднение и пе­реписку отстранить от благочиннической должности яко не заслу­живающего дальнейшего доверия».

И пошло-поехало.

После того было еще восемь дел на Жукова. Самых разных. Он то не допускал нового благочинного осматривать свой храм, то ссорился с причетниками. Даже дал по физиономии дьячку Илье Сергееву. А однажды (в 1822 году) продал кому-то церков­ную серебряную дароносицу да еще приказ из духовного правле­ния разорвал. Пошел он на кражу из-за бедности. Детей у Иоанна Ефимовича было несколько, мал мала меньше...

Что только ни делалось, чтобы Жукова поставить на место. Посылали на исправление в монастыри, брали подписку, что­бы «приводил причет­ников к повиновению более духом кротости и снисхождения». Даже, выражаясь советским языком, влепили строгача». Тщетно. Но сбыв кому-то тот злопо­лучный ковчег для святых даров, Иоанн Ефимович «допры­гался». В 1823 году его временно запре­тили. Едва ставленую грамоту не отобрали. В конце концов пе­ревели на новое свя­щенническое место в село Сопово Козельского уезда.

Но на этом Жуков­ские приключения не закончились.

Однажды он взял на поручительство некоего Романа Федорова, совершившего какой-то проступок. Что натворил этот отпрыск мелкого боровского купца, неизвестно. Но, находясь под порукой, был «пойман в гра­бительстве и смертоубийстве». Жукова штрафанули на 25 рублей, чтобы не заступался за кого не следует. Правда, от взыскания этих денег он был освобожден.

Но раз на раз не приходится. Из-за ссор с диаконом спустя примерно три года Жуков лишился-таки 25 целковых и еще был вынужден вернуть своему подчиненному 9 руб. 77 коп., которые присвоил[2]. В 1829 году Иоанн Ефимович и вовсе был отстранен от места: написал на Саввина ложный донос, служить запрещал без оснований.

Жуков не лез за словом в карман и моментально подал на свое духовное начальство жалобу в Синод. Тяжба длилась более года. Все это время Жуков нигде не служил, а следовательно, не имел возможности зарабатывать. Учитывая, что он единственный кормилец большой семьи, долго не у дел и достаточно за свои грехи пострадал прежде, Синод рекомендовал подыскать ему новое мес­то, где прихожане примут. Просьба Жукова оставить его в Сопове была отклонена. Так Иоанн Ефимович переехал в мещовское село Мармыжи. Кроме того, получил последнее предупреждение: еще одна выходка, и ходить тебе, батюшка, два, а то и три года в по­номарях.

Нелегко было Жукову в Мармыжах. Этот приход был гораздо беднее соповского. Синодскую милость Иоанн Ефимович расценил как своеобразное наказание рублем. И около полугода продержал­ся на новом месте.

Однажды (в 1831 году) Жуков познакомился с неким меща­нином Егоровым. Пожаловался, что всю жизнь невинно от своего начальства духовного страдает. Егоров поверил, посочувствовал, посоветовал перейти к старообрядцам. И лично помог добраться до посада Клинцы, что в Черниговской губернии — на знаменитей­шем Стародубке. Чуть позже за Жуковым последовала и его жена Марфа с четырьмя детьми на руках.

Четыре года прослужил Иоанн Ефимович в Клинцовской ста­рообрядческой Троицкой церкви, венчал, крестил, отпевал.

Осенью 1835 года Жуков надумал вдруг податься в Калугу. Что заставило его повернуть жизненный корабль назад, нельзя судить с уверенностью. Думаю, что он и в Клинцах проявил свой норов. На допросе в консистории Жуков говорил, что замучили угрызения совести и открылись глаза на «заблуждения» старооб­рядцев. Это был способ защиты, и полностью доверять этим сло­вам нельзя... Ясно только, что к возвращению Жукова подтолкну­ло недавно обнародованное царское повеление «О прощении всех священников, к своему начальству добровольно от раскольников возвратившихся». Оно позволяло сохранить сан.

В конце октября Жуков вошел в кабинет частного смотрите­ля Клинцов майора Мацкевича, заявил, что намерен явиться с повинной домой, попросил выдать паспорт ему и семье, чтобы доехать до Калуги. Иначе бы их в дороге арестовали как бродяг. И уже в декабре Жуков находился в мещовском Георгиевском монастыре «для исполнения назначенной ему епитимии».

В феврале 1836 года Жуков написал на имя калужского архи­ерея нечто вроде объяснительной записки. Он заявил, что из Сопова его вытеснили незаконно, что оставить Мармыжи толкнула жестокая нужда, что там он со своей семьей непременно умер бы с голоду. «От сего-то самого я, непотребный, будучи вне себя и пы­лая горячею любовью к моему семейству, для поддержания онаго дерзнул переменить образ моей жизни...» И в доказательство раскаяния Жуков честил «старообрядческое общество» направо и налево. Любопытно, что в качестве ругательства он использовал слово «республиканское». (Свежи, видимо, были в сознании рус­ских людей события французской революции 1830 года и поль­ского восстания).

«Исправлялся» Иоанн Ефимович в монастыре чуть более года. Каждые две недели настоятель иеромонах Августин доносил ар­хиерею о поведении беглеца. Оно было идеальным.

В конце февраля 1836 года Жукову разрешили священнослужение. А на Страстную и Светлую седмицы даже отпустили в мещовское село Рессу. У тамошнего священника серьезно заболели глаза — грозила слепота. Жуков подменял его. Это снисхожде­ние преследовало цель посмотреть, как беглец поведет себя «на воле».

Умел все-таки Иоанн Ефимович не только ссориться с людьми, но и располагать их к себе. «Священник Иоанн Ефимов Жуков как в служении, так и в поведении всему нашему приходу пон­равился», — писали рессовские крестьяне преосвященному, прося поставить беглеца в их село батюшкой. Но епископ решил, что не стоит.

В начале следующего, 1837 года, закончилось жуковское наказа­ние. Документы о дальнейшей судьбе Иоанна Ефимовича скудны.

Жукова направили временно исполнять священническую должность в село Ивано-Дуброво Мосальского уезда. Простили. 14 февраля Иоанн Ефимович куда-то оттуда испарился. И никому ничего не сказал. Дьячок с пономарем донесли про все благочин­ному, тот — в консисторию.

А уехал Жуков не к старообрядцам на этот раз — на свое новое место службы, в Малоярославецкий уезд, в село Передоль. Толь­ко никого не предупредил, что его переводят. Как и в прежних приходах, по которым кидала его судьба, начались неприятности и здесь. В 1840 году отец Иоанн был запрещен за венчание несовершеннолетних. Но это не все. И не самое интересное. В пе редольском приходе жило немало старообрядцев. Всего в одной версте находилась деревушка Кривошеино со старообрядческой моленной. У духовного начальства вызвало большое недовольс тво, что отец Иоанн грубо со старообрядцами разговаривает, обзы­вает и т. п. (Это бывший-то старообрядческий священник!) Такое поведение Жукова расценили как «препятствующее обращению» старообрядцев к господствующему вероисповеданию. Возбудили на священника даже соответствующее дело, которое, к сожале­нию, до нас не дошло. Жуков опять был запрещен. Что дальше Бог весть...

Неприкаянность, невозможность и неумение нигде ужиться, нежелание мириться с судьбой, с действительностью сближают Жукова и, например, диакона Игнатия Лукина (см. далее). Лю­бой бунт непременно ведет к очередному тупику. Куда практич­ней смотрел на жизнь уже нам известный Василий Кузьмич Со­колов...

ГАКО. Ф. 33. Оп. 2. Д. 439.

ГАКО. Ф. 79. Оп. 2. Д. 272, 1049, 1059.

О бежавших в раскол священниках // Калужские епархиальные ведомости. Прибавления. 1863. №17. С. 300.

 

 

 

Андрей Дакукин

 

Служил в Николаевском соборе в Серпейске (ныне Мещовский район). Подробные сведения не выявлены.

 

О бежавших в раскол священниках // Калужские епархиальные ведомости. Прибавления. 1863. №17. С. 300.

 

 

 

 

[1] Добромыслов П. Василий Кириллович Дегтев — уловитель беглых попов // Калужское губернские ведомости. 1895. №38, 39. В статье упомянуто, что Страхова увозили пьяного с постоялого двора Дегтева и связанного, спрятав под рогожей на повозке. Следует помнить, что такие «факты» могли выду­мывать: а) сами авторы подобных статей, чтобы дискредитировать старо­обрядцев, б) после ареста сами священники, чтобы оправдать побег. Ведь Получается, что на Страхове нет вины, он не изъявлял желания бежать. Никакого документального подтверждения этому обнаружить не удалось.

 

[2] Вот какие были цены на рубеже 1820–1830 гг. в Калуге: один пуд (16 кг) пшеничной муки стоил в среднем 2 руб. 50 коп, пуд говяжьего мяса — 3 руб. 15 коп, пуд сена — 28 коп, одна кубическая сажень дров — 6 руб.