«Но ревность имеяй не по разуму»

 

 

О творческой судьбе Федора Ливанова

 

 

В 1869 году подписчики журнала «Развлечение», получившие 25-й номер, увидели там такую карикатуру. На дереве сидела ворона с человеческой головой, с цилиндром, в пенсне. Подпись сообщала читателям, о чем она размышляет: «Почему меня называют вороной в павлиньих перьях, тогда как и мои собственные все общипаны? Это насмешка, разумеется... Гм... И не стыдно людям преследовать жалкую тварь насмешками!»[1]

Тем, кто за журналом следил внимательно, не составляло труда догадаться, кто подразумевался под вороной. «Развлечение» в этом году часто подтрунивало над этим человеком, иногда очень зло[2]. Карикатура была прямым оскорблением. Собственно говоря, «прототип» сам был горазд сыпать оскорблениями, потому и платили ему той же монетой. Несколькими номерами ранее анонимный автор «Развлечения», подписавшийся двумя твердыми знаками, поймал на плагиате московского писателя Федора Васильевича Ливанова, чья книга «Раскольники и острожники» тогда наделала довольно много шума. Ф.В. Ливанов переписал из тургеневского «Бежина луга» некоторые пейзажные зарисовки, изменив отдельные слова. Статья называлась «Ворона в павлиньих перьях». А общий вывод о книге, сделанный рецензентом «Санкт-Петербургских ведомостей» и цитируемый в другом номере «Развлечения», звучал смертным приговором: «Как литературное произведение “Раскольники и острожники” Ф. Ливанова представляет довольно пеструю кучу всевозможного хлама...»[3].

Так или иначе, именно «Раскольники и острожники» сделали Ф.В. Ливанова знаменитым. Оговоримся: печально знаменитым. Его известность была славой скандалиста, шумом из ничего. Взявшись бичевать старообрядчество и сектантство, он мнил себя авторитетным исследователем, но, по многочисленным отзывам критики, оказался неспособен сделать хоть мало-мальски серьезные выводы и обобщения. Ф.В. Ливанова отличала принадлежность к «обличителям», отличала прямолинейность, с которой он судил о старообрядчестве, и на эту его особенность указывал еще  Н.С. Лесков в очерке «Архиерейские объезды»[4]. Своим героям, реальным и вымышленным, он вешал оскорбительные ярлыки, полагая, что творит полезное и доброе дело – срывает маски с «коноводов раскола». Его трагедия – ошибочный выбор поприща, «ревность не по разуму» (выражение В.И. Кельсиева). Ф.В. Ливанов бывал циничен и на вещи смотрел однобоко. Он не желал разобраться в причинах своих неудач, считая себя одаренным человеком и серьезным исследователем. Поражение он принимал за победу...

Но пора рассказать, откуда «выпорхнула» эта «ворона в павлиньих перьях» и как сложилась судьба сей редкой птицы в русской словесности. Тем более, что попыток изучить творчество Ф.В. Ливанова еще не предпринималось.

В ХIХ веке в художественной литературе о старообрядчестве появляется направление, альтернативное обличительному, которое безраздельно господствовало прежде. Интерес к старообрядчеству возник из крепнущего интереса к народному. Пафос отражения и изучения русской жизни, нравов самых разных слоев общества был  характерен для многих литераторов 1840-х годов: «натуральная школа», например, разрабатывая новые художественные принципы, не обошла стороной и старообрядчество, хотя, с другой стороны, произведений на эту тематику дала очень немного. В 1842 году В.И. Даль опубликовал «Уральского казака» – одно из первых произведений в жанре физиологического очерка. Основное внимание писатель  сосредоточил на характеристике социального быта главного героя – старообрядца Маркиана Проклятова как типичного представителя уральских казаков-старообрядцев. «Уральскому казаку» свойственны все признаки физиологического очерка: преобладание описательности над сюжетом, внимание к деталям быта, стремление к созданию конкретного человеческого типа, наличие статистически точных сведений о местности, времени, людях. Изображение героя не отделяется от конкретной среды.

В 1859 году  А.А. Потехин опубликовал  в первом номере «Современника»  очерк «Река Керженец», где также выступил с позиции наблюдателя, стремящегося подробно и детально зафиксировать свои встречи со старообрядцами, без обличения их.

Быт сибирских старообрядцев описывал С.В. Максимов в серии очерков «Сибирь и каторга» (1871), стараясь при этом раскрыть их миропонимание, провести параллель между старообрядческим и народным мировосприятием.

К старообрядческой тематике обращался Н.Г. Помяловский (рассказ «Поречане», 1863 г.), не прибегавший к сатирической поэтике.

Старообрядческую тематику часто затрагивает Н.С. Лесков в художественных произведениях («Соборяне», «Овцебык», «Запечатленный ангел» и др.) и в своих многочисленных статьях. А.Ф. Писемский в романе «Люди сороковых годов» (1869) осуждал преследования старообрядцев. Известными стали строки Н.А. Некрасова из поэмы «Дедушка» (1870), посвященные старообрядцам забайкальского села Тарбагатай:

 

Горсточку русских сослали

В страшную глушь за раскол,

Землю да волю им дали;

Год незаметно прошел –

Едут туда комиссары,

Глядь – уж деревня стоит,

Риги, сараи, амбары!

В кузнице молот стучит. <…>

Вновь через год побывали,

Новое чудо нашли;

Жители хлеб собирали

С прежде бесплодной земли. <…>

Так постепенно в полвека

Вырос огромный посад –

Воля и труд человека

Дивные дивы творят!

 

Из драматургических произведений середины XIX столетия, посвященных старообрядцам, можно указать на любопытную по-своему пьесу «Раскольники» музыкального критика и литератора А.Д. Улыбышева. Он написал ее в 1850 году. Опубликована она была только в 1886-м, после его смерти, в первом номере «Русского архива». Автор попытался показать, что и почему соприкасаются между собой вроде бы несовместимые крайности: старообрядческое вероучение и коммунистические идеи недавней французской революции. В августе 1864 года журнал «Библиотека для чтения» опубликовал мало чем примечательную пьесу А.В. Иванова «Самосгоратели».

На следующий год после смерти П.И. Мельникова  Г.А. Мачтет опубликовал рассказ «Мы победили» (1884), в котором, напротив, уже преследователи старообрядцев были изображены в традициях обличительной литературы 1860-х годов. Если продолжать список далее и говорить о том, как литература переходила от обличения «раскольников и сектантов» к обличению их гонителей, можно назвать повесть С.М. Степняка-Кравчинского «Штундист Павел Руденко» (издана в 1908 г.), правда, о старообрядцах в ней речь не идет.

Так, постепенно, с возникновением новых литературных течений, появляется альтернативный обличительно-сатирическому подход к изображению старообрядчества, который не возник в романтизме при всем его внимании к национальным основам бытия. Главное отличие нового направления – отсутствие обличительного пафоса, отказ от предвзятых установок на дискредитирование и от сатирических способов изображения.

Дилогия П.И. Мельникова «В Лесах» и «На Горах» принадлежит к этому новому направлению. Элементы обличительной поэтики, ирония насмешка присутствуют и здесь, но не являются доминирующими. Доминирование противостарообрядческой сатиры в творчестве П.И. Мельникова ослабевало медленно. Его колебания объясняются особенностями взглядов на старообрядчество. От идеи, что староверие вредно и должно неизбежно исчезнуть при «успехах просвещения», он шел к выводу, что оно способно придать новый импульс развитию России (если сольется с господствующей церковью), и, следовательно, несет в себе положительное начало.

«Обличительное» течение в художественной литературе, боровшееся со старообрядчеством и оставленное П.И. Мельниковым, просуществовало вплоть до начала ХХ века, не дав заметных художественных произведений. В 1880 году выходит роман Н.А. Чмырева «Раскольничьи мученицы» – полуводевильное повествование о придуманной автором любви Федосьи Морозовой и вымышленного героя Федора Чашникова, полностью отданное на произвол авторской фантазии. В 1892 году появился в периодической печати роман С.Ф. Рыскина «Купленный митрополит, или Рогожские миллионы» (годом позже он был издан отдельной книгой). Не выходят за рамки рядовой противостарообрядческой сатиры и другие его произведения: романы «Андрей Шутов»[5], «Лжеархиерей»[6], повесть «Раскольники и французы»[7], очерк «Раскольничьи дела и делишки»[8], рассказ «Загадочный самозванец, или Похождения “Опоньского владыки”»[9]. Ничего нового в оценке старообрядчества и в принципах его изображения не несут романы Леонида Денисова «Ценою веры»[10], Ивана Кондратьева «Раскольничьи гнезда»[11]. Последний автор обращается параллельно  к сектантской тематике (похождения скопцов и хлыстов).

П.И. Мельников в отличие от указанных двух авторов искал причины уклонения в сектантство не только в «обольщении» кого-то кем-то ложным учением, но в психологии русского народа. И.К. Кондратьев, например, вовсе не затрагивает эту сложную проблему в «Раскольничьих гнездах». Для него сектантство – просто совпадение взглядов определенной группы людей, в большинстве своем проходимцев, и средство достижения корыстных целей. Столь упрощенное видение не позволило ему выйти на более высокий уровень осмысления проблемы сектантства.

Писатель Ф.В. Ливанов был современником П.И. Мельникова и Н.С. Лескова, старообрядческая тематика стала в его творчестве ведущей. Он может помочь нам осмыслить творчество своих замечательных современников, их художественные принципы изображения старообрядчества. Ведь литература не ограничивается классикой. Художественный мир Ф.В. Ливанова по-своему неповторим. И хотя его книги канули в Лету,  прошлое всегда живет в настоящем. Эта мысль тоже заставляла браться за работу над биографией Ф.В. Ливанова.

 

 

*  *  *

 

Федор Васильевич Ливанов родился в селе Ивантеевке Николаевского уезда Саратовской губернии. Когда – не установлено, но, по всей видимости,  до 1835 года.

Ивантеевка – родина белокриницкого епископа Саратовского Амвросия, в миру – Александра Герасимовича Гераськова. Его жизнь изучена мало. Скупой на воспоминания Ф.В. Ливанов уделил владыке Амвросию несколько строк в четвертом томе «Раскольников и острожников». «Знаем мы лично этого Гераськова, так как мы родились в том селе, где жил Гераськов. Не раз во время проезда нашего на свою родину в село Ивантеевку из академии, где учились, и из Петербурга из службы при министре вн[утренних] дел, этот Гераськов возил нас на ямских лошадях (он содержал несколько лет ямщину в селе Ивантеевке) и сидел на козлах...»[12]

20 декабря 1871 года Александр Гераськов был рукоположен во епископы, а через десять месяцев арестован в родном селе. «Проводы Амвросия из Ивантеевки были самые трогательные, при многочисленном стечении населения. Перед выездом у исправника было испрошено дозволение проститься с Амвросием близким его сердцу людям в одной из половин избы, где он был взят. Так как в Ивантеевке раскольников австрийского толка много, то почти все они подходили к нему со слезами на земной поклон, как к мученику за веру, и принимали благословение»[13]. Амвросия увезли в Николаевск, оттуда в Самару, а спустя два месяца дело против него прекратили, отпустив епископа под залог. Умер Амвросий во второй половине 1880-х годов и был похоронен в Черемшанском монастыре (Саратовская губ.).

Интерес Ф.В. Ливанова к старообрядчеству закономерен. Он родился в селе с преобладающим старообрядческим населением, его отец служил в ивантеевской церкви, и дома, должно быть, говорили о старообрядцах нередко. Личные наблюдения, разговоры взрослых, знакомство со сверстниками-старообрядцами наложили свой отпечаток на смышленого мальчика.

Но Ивантеевка – только маленький островок старообрядческого мира. Николаевский уезд – это Иргиз, где старообрядцы селились со времен Екатерины II. Они тогда ехали сюда из Польши. Тогда же императрица разрешила строиться здесь немецким колонистам, которые предпочитали побережье Волги. В ХVIII веке появились на Иргизе молокане. Ф.В. Ливанов с детства столкнулся с разными взглядами на веру.

Старообрядцы-то и основали в 1764 году Николаевск. Вначале городок назывался Мечетной слободой и жителей в нем было немного. Название городу дали развалины Золотоордынских мечетей, рядом с которыми встали русские избы. Мечетная именовалась в официальных документах «раскольничьей» слободой. В 1772 году здесь побывал Емельян Пугачев. Местные жители помогли ему деньгами, некоторые присоединились к восстанию. В 1835 году Николай I подписал указ о создании Николаевского уезда, было это 9 мая, в день царских именин. Тогда же Мечетную слободу переименовали в Николаевск, в честь царя. Восторженные жители вышли на улицу с железными ведрами, печными заслонками – и давай греметь. Начальство поставило бесплатную бочку с вином, пей – не хочу... Город рос быстро. Через четыре года в нем было около 500 домов, но в сухое лето пожар уничтожил чуть ли не все деревянные постройки. И хотя осталось только 70 домов от Николаевска, люди не ушли отсюда[14].

Ф.В. Ливанов ничего не написал о детстве. Наверное, оно мало чем отличалось от детства других детей из духовной среды. «По преданию, как подобало, 1 июля в день Космы и Дамиана, посадили меня за азбуку (Почему дни Космы и Дамиана, июльский и ноябрьский, признаны в народе законными к начатию ученья, недоумеваю до сих пор. Мальчиком, не знаю с чьих слов, я рассуждал, что правильнее бы начинать ученье с 1-го декабря, в день пророка Наума, потому что наставляет на ум). Предварительно была куплена азбучка в красненькой обложке (отец выбрал, какая покрасивее); куплена костяная указка с петушком, немножко даже подмалеванная в ручке. Отец велел отпереть церковь и повел меня. Поставил меня на солее пред местной иконой и сказал, чтоб я молился; затем прочитал несколько молитв. Полагаю, что он служил молебен, хотя и без дьячка (которого трудить не хотел, конечно, для частного дела), потому что покрыл меня епитрахилью и читал что-то, очевидно, Евангелие. Я наклонил голову по приказанию и рассматривал в это время отцовский подрясник. Пришли обратно в дом и меня посадили за азбуку»[15]. Так вспоминал о начале своей учебы Н.П. Гиляров-Платонов, сын священника, окончивший, как и Ф.В. Ливанов, духовную академию, только Московскую, тоже знаток старообрядчества. Ф.В. Ливанов работал в газете «Современные известия», которую Н.П. Гиляров-Платонов редактировал и выпускал... Была и у Ф.В Ливанова, видимо, своя азбучка. Под конец жизни он активно взялся за выпуск учебной литературы. Его учебник «Золотая азбучка», например, выдержал несколько изданий, но, увы, педагог из Ф.В. Ливанова не получился... За цветастой риторикой о необходимости народного просвещения стоял у него скорее чисто коммерческий интерес, а ошибки и несуразности в его «Азбучках» и «Грамотках» громоздились одна на другую. Впрочем, кроме денег, быть может, вело Ф.В. Ливанова к учебному книгоизданию какое-то дорогое детское воспоминание, навсегда врезавшееся в память. Как молебен, описанный Н.П. Гиляровым-Платоновым.

Ф.В. Ливанов окончил Саратовскую духовную семинарию – обычный путь для ребенка из духовной семьи, от рождения ему определенный. Дух семинарской учебы хорошо передал в своих «Очерках бурсы» Н.Г. Помяловский. И малоизвестный ныне Н.П. Гиляров-Платонов вторил ему, вспоминая порки и грубость учителей в своей книге «Из пережитого». Страстный обличитель Н.Г. Помяловский, срывавшийся в публицистику, и даже смиренный Вася из «Дневника семинариста» поэта И.С. Никитина при всей своей покорности судьбе – тоже осуждают зубрежку и розги. Вряд ли Ф.В. Ливанов попал в другой семинарский мир.

1 января 1851 года на левом берегу Волги образовалась новая губерния – Самарская. Цель – облегчить работу оренбургскому, саратовскому и симбирскому губернаторам, уменьшив их подведомственные территории. От Оренбургской губернии «отрезали» три уезда, от Самарского два, в том числе Николаевский, от Симбирского один. Какое-то время Ф.В. Ливанов поработал после семинарии учителем Самарского духовного училища. Потом, в 1856 году, поступил в Казанскую духовную академию. Средства на учебу и жилье он вынужден был добывать сам: он был одним из немногих студентов, учившихся не на казенном коште. В академию брали лучших воспитанников семинарий. Волонтерских мест, то есть мест, оставленных для тех, кто поступал без направления, было мало. Ф.В. Ливанов принадлежал как раз к «волонтерам».

Здесь, в академии, будущий автор «Раскольников и острожников»  впервые взялся за изучение старообрядчества.

Ректором академии был в ту пору архимандрит Агафангел (Соловьев), невысокий, суховатый, аскетического вида монах «с геморроидальным цветом лица». Держался он как человек, привыкший начальствовать. «Привычка рисоваться была главным источником всех его странностей, которые делали его жертвою разных насмешек даже в нашей литературе. Он любил окружать себя всяческой помпой, какая была в его средствах, любил парадные богослужения в академической церкви, и певчие не могли сделать ему большего удовольствия, как разучив к его службе что-нибудь новенькое и торжественное; одевался щеголевато, постоянно носил в руке золотой лорнет, в который и рассматривал студентов, когда с ними разговаривал <...> Тайных разузнаваний, подслушиваний, подглядываний, которыми особенно часто страдала инспекция духовных заведений его времени, он был совершенно чужд и пользовался за это похвалами и со стороны студентов, и со стороны наставников. В связи с некоторой слабостью к величию была у него и другая слабость – считать себя знатоком общественных приличий и казаться аристократом. Он усердно заискивал знакомств среди казанского бомонда…», – писал об Агафангеле П. Знаменский, подробно изучавший историю казанской духовной академии[16]. Еще до назначения в Казань Агафангел прославился как любитель русских древностей и собиратель старообрядческих рукописей. При нем открылся в академии духовный журнал, а библиотека невероятно разбогатела за счет изъятых у старообрядцев книг, за счет книгохранилищ Соловецкого монастыря и Анзерского скита, которые были перевезены сюда. Агафангел приобретал полемическую литературу, истратив на нее около пяти тысяч рублей. Его кабинет был завален книгами. Личной библиотекой старообрядческих книг ректор разрешал пользоваться студентам. На его лекциях кто-нибудь из студентов, с хорошей дикцией, внятно читал вслух отрывки из книг, которые специально по распоряжению ректора приносили. При Агафангеле поступил и закончил академию историк Афанасий Прокопьевич Щапов.

Уже упоминалось, что в 1856 году архимандрит сумел раздобыть «Записку о современном состоянии раскола в Нижегородской губернии» П.И. Мельникова – засекреченный документ. Ректор заставил студентов переписать «Записку...», разделив тетради между несколькими переписчиками. Быть может, Ф.В. Ливанов не участвовал в этом, но с запиской он мог ознакомиться: архимандрит доверял не только книги, но и документы. Однако при всей своей увлеченности старообрядчеством он не отличался оригинальными взглядами, оставаясь ярым обличителем древлеправославия.

С 1856 года А.П. Щапов, защитивший магистерскую диссертацию, начал преподавать в академии русскую церковную и гражданскую историю. Характерной чертой его лекций было обилие цитат из стихотворений Н.А. Некрасова, Т.Г. Шевченко, А.К. Толстого – они придавали особый колорит. Читал А.П. Щапов сумбурно, прыгая от одного периода или предмета к другому. Много внимания уделял истории церковной трагедии XVII века. Все, что рассказывал он студентам, легло в основу его знаменитой книги «Русский раскол старообрядства, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и государства в ХVII веке» (1859). А.П. Щапов был учителем Ф.В. Ливанова. В какой-то мере и он, видимо, подогрел его интерес к древлеправославию.

В 1857 году архимандрита возвели в сан епископа Ревельского, он стал викарием Санкт-Петербургского митрополита и оставил академию. Но миссионерский дух не ушел из преподавания вместе с ним...

Никто из студентов духовной академии так не тянулся к светскому, как Ф.В. Ливанов. Уже тогда стало ясно: духовной карьеры ему не сделать. Выйдя из духовного звания раньше, он мог бы поступить, например, в тот же Казанский университет. Но он совмещал духовное образование и тягу к светской жизни с ее шумом, страстями, славой. Упорства в учебе Ф.В. Ливанову было не занимать. Он увлекался иностранными языками, учил итальянский, испанский, португальский. В программу они не входили. Слова он зубрил даже на молитве в церкви, спрятав в левой руке клочок бумаги, куда предварительно выписал их. Много читал. Даже такую «экзотику» как поучения Луки Жидяты проштудировал. Но светскость Ф.В. Ливанова, конечно, заключалась не только в усиленном поглощении знаний. По воспоминаниям, он был единственным студентом, который имел собственный фрак. Любил танцы. Иногда, не дожидаясь конца ужина, он летел в гардероб, зажигал свечи, а когда возвращались его сокурсники, ставил их в пары и руководил «балом». Он умел играть на гуслях и фортепиано. Ф.В. Ливанов придумал ставить спектакли в Академии. В то время театром увлекались многие. Постановки проводились в дортуаре старших студентов. Там сдвигали койки – освобождалось место для зрителей. Для рампы студенты собирали огарки свечей, для занавеса нашли полотно... Полным провалом закончилась постановка «Ночи под Рождество» по Н.В. Гоголю. Подвел фонарь. Зато потом спектакли шли с успехом. Самодеятельные актеры ставили сцены из «Разбойников» Шиллера и модные тогда комедии.

День студентов начинался в шесть. Собственная одежда запрещалась – была своя форма. В семь часов по распорядку стояла молитва. Студенты выстраивались в церкви правильными рядами, по комнатам. Потом начинались лекции. За ними – обед. По знаку инспектора читалась «Отче наш...» и, сделав поклон, студенты садились за столы. После обеда – свободное время. Архимандрит Агафангел настаивал на том, чтобы воспитанники больше бывали на свежем воздухе, и не разрешал сидеть в комнатах. Летом было можно играть в кегли и заниматься гимнастикой, зимой студенты устраивали горки – кататься. В девять часов – ужин. В десять – отбой. Студентам запрещалось носить бороду, а бриться разрешалось два раза в неделю, по средам и субботам. С 1854 года они стали открыто выписывать газеты и журналы, раньше это делалось тайно.

Ф.В. Ливанов закончил академию в 1860 году со степенью кандидата богословия и тут же уволился из духовного звания. В последующие годы служил на мелких должностях: в аудиторском департаменте военного министерства, чиновником акцизного управления в Перми.

Его первые литературные опыты несут на себе отпечаток «академических» увлечений. Ф.В. Ливанов тщеславен. Ему хочется добиться известности, но литературного опыта нет. Он берется переводить. Не что-нибудь, а «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо.

Так, исподволь, проявляются в нем задатки будущего литературного обличителя. Итальянский поэт воспевал героические подвиги крестоносцев, освобождающих «святой город», войну с «неверными», будь то мавры или иудеи. Впрочем, выбор Тассо определялся не только идеями «защиты веры». Ф.В. Ливанова и Тассо разделяют триста лет.  Ливанов не любил работать «по мелочам». «Освобожденный Иерусалим» – серьезная вершина, этой поэме послужила поэтическим образцом сама «Илиада». Ф.В. Ливанову хочется взять свою высоту сразу – такую высоту, откуда он будет виден всем. Его нисколько не смущает, что «Освобожденный Иерусалим» до него уже переводили несколько раз, что в числе переводчиков был такой известный стихотворец как Алексей Мерзляков. Работая над переложением поэмы, Федор Васильевич «ничтоже сумняшеся»  позаимствовал отдельные места у другого переводчика – Саввы Москотильникова. Его «Освобожденный Иерусалим» был издан еще в 1819 году. Москотильников прожил в Казани почти 60 лет и был заметной фигурой в культурной жизни города[17].

В «Обрыве» И.А. Гончаров описал, какое сильное впечатление произвел «Освобожденный Иерусалим» на Райского – главного героя романа. Возможно, оно преувеличено. Но даже если сделать скидку на преувеличение, все-таки оно позволит представить ощущения читателя. «А в воскресенье Райский поехал домой, нашел в шкафе “Освобожденный Иерусалим” в переводе Москотильникова, и забыл об угрозе, и не тронулся с дивана, наскоро пообедал, опять лег читать до темноты. А в понедельник утром унес книгу в училище и тайком, торопливо и с жадностью, дочитывал и, дочитавши, недели две рассказывал читанное то тому, то другому.

Снились ему такие горячие сны о далеких странах, о необыкновенных людях в латах, и каменистые пустыни Палестины блистали перед ним своей сухой, страшной красотой: эти пески и зной, эти люди, которые умели жить такой крепкой и трудной жизнью и умирать так легко!

Он содрогался от желания посидеть на камнях пустыни, разрубить сарацина, томиться жаждой и умереть без нужды, для того только, чтоб видели, что он умеет умирать...»[18]

В 1862 году выходит в свет ливановский перевод. Но славы автору не приносит. Он похож на подстрочник, да и заимствования у Москотильникова чересчур заметны. Критика не замечает гигантский труд. Не слышно и разоблачительных обвинений в плагиате. Пока.

В 1863 году Ф.В. Ливанов предпринял попытку завязать сотрудничество с «Голосом» А.А. Краевского – одной из ведущих российских газет. Послал статью «Спектакль любителей в г. Перми». В ту пору Федор Васильевич служил в этом городе, поэтому описывал то, что видел. «Если тон моей корреспонденции не гармонирует с направлением Вашей газеты, то напишите мне об этом чрез редакцию откровенно. Я уважу Ваши желания»[19].

А.А. Краевский статью отклонил.  На ливановском письме сделал пометку, позволяющую судить о причинах: газету и редактора не интересовали общие рассуждения о театре. Ф.В. Ливанову не хватало писательского зрения, чтобы через конкретное событие (например, спектакль) показать типические черты провинциальной жизни, добиться индивидуальной неповторимости характеров.

Неудача его не охладит. Спустя несколько лет он снова будет писать в «Голос», предлагая статьи на судебную тематику. 

В Перми вышла в том же 1863 году первая тоненькая книжечка Ф.В. Ливанова – «Похождения беглого кантониста» – проба сил в жанре авантюрной документалистики. Двумя годами ранее это произведение увидело свет в журнале «Век» (№42), не очень-то известном. В центре – некий странник Антон Савельев, он же инок Аркадий, то солдат, то архимандрит. Прошел четыре раза сквозь строй из ста человек со шпицрутенами и ни единого звука... Несмотря на документальный жанр, рассказ был малохудожественным и малоправдоподобным. Весь акцент на внешнем поведении, автор как будто ни к чему более не стремился, как удивить читателя невероятными виражами судьбы своего героя.

Критика не удостоила вниманием ливановскую комедию «На рассвете», напечатанную в 1864 году в «Северной пчеле». Любовный треугольник, эксцентричные женские порывы уйти в монастырь – это все могло быть интересно  только на самодеятельной сцене в духовной академии.

Не повезло в литературе – повезло в карьере. Вскоре Ф.В. Ливанова переводят в столичный Петербург. Министр внутренних дел П.А. Валуев отстранил от некоторых дел П.И. Мельникова, а на его место поставил Ф.В. Ливанова, который не знал толком старообрядчества, но был более угоден. Он не выступал за предоставление старообрядцам гражданских прав и свобод. А именно это не нравилось в убеждениях П.И. Мельникова его шефу. Кто отрекомендовал ему Ф.В. Ливанова, неизвестно. Для обработки архивных документов по старообрядчеству, хранящихся в Министерстве внутренних дел, предполагалось привлечь также писателя Н.С. Лескова, но его кандидатура была отклонена, его убеждения совпадали со взглядами П.И. Мельникова.

По признанию самого Ф.В. Ливанова, именно П.А. Валуев поручил ему «составить историю молокан и духоборцев в России». Федор Васильевич сразу взялся за работу. Он побывал в молоканских деревнях и селах родной Саратовской и Астраханской губерний. Перелопатил не одну тысячу дел из министерского архива, начиная с XVIII века и по 1866 год. Сделал обширные выписки, которые впоследствии пригодились ему при работе над книгами.

Служебная карьера Ф.В. Ливанова, однако, столь же резко и загадочно завершилась, как  и началась. Уже в 1866 году он становится членом Палаты уголовного и гражданского суда в далеком от Питера Владимире. Что было причиной такого быстрого падения, сказать трудно. Возможно, интриги. Возможно, он не оправдал надежд, которые на него возлагали. Как писал Н.С. Лесков, «дел раскольничьих Ф.В. Ливанов не привел в ту ясность, какой предполагалось достичь обстоятельным их разбором, но плодом его знакомства с министерскими архивами зато вышло злохудожное сочинение “Раскольники и острожники”. В этой скандалезной и  шельмованной книге были глубоко оскорблены и обесславлены многие из достоуважаемых людей в московском купечестве, начиная с Морозовых и Кузьмы Терентьевича Солдатенкова...»[20]. Но, имея на руках уникальные выписки из секретных документов, Ф.В. Ливанов не был намерен прозябать вдали от литературной жизни. Уже в 1867 году он уходит в отставку и переезжает в Москву, сняв квартиру на углу Пречистенки и Хрущова переулка. Подает прошение об издании собственной газеты, но получает отказ. Пытается наладить связи в литературных кругах, предлагает М.П. Погодину для газеты «Русский» статьи по юриспруденции, сцены от мировых судей, из окружного суда, о старообрядцах, отказываясь от денег. «Как поверенный, имеющий верное обеспечение, в них особенно не нуждаюсь». В журналах и газетах появляются многочисленные очерки и зарисовки из старообрядческого и сектантского быта, часто беллетризованные. В 1868 году Ф.В. Ливанов издает первый том «Раскольников и острожников».

 

 

«Раскольники и острожники»:

Первый том и первые отклики

 

 

Автор не ставил научных целей, хотя кое-где рассыпал по страницам любопытные этнографические наблюдения. Но быт молокан он описал слишком идиллически. Из-под его пера выходили не научные статьи, а скорее утопические рассказы о неком сообществе людей, лишенном противоречий: в нем не курят, не пьют, уважают стариков и Святое Писание (правда, по-своему его понимая, что Ф.В. Ливанов не осуждал, когда говорил о молоканах), трудом добывают хлеб и живут в достатке. То была та же однозначность, только знак «минус» менялся на «плюс». Ф.В. Ливанов не мог оставаться беспристрастным, потому не стал ученым. «Крестоносец официального православия», он ринулся клеймить старообрядцев и скопцов. Как герои Тассо, он повел свою личную войну против «неверных» и в ней все средства были хороши. Огульные обвинения, измышления о личной жизни еще живущих людей вызвали в критике негодование.

«Вот и толкуйте вы с ними! Такой уж глупый народ!» – восклицает бывший становой пристав Лупояров, герой рассказа «Пророчица раскольничья Устинья Никифоровна». Эти слова выражали авторское отношение к старообрядцам. Всем тоном рассказа Ливанов доказывал: старообрядчество – «темное царство», по недоразумению только еще существующее.

 

«– В наше время, батенька, становые имели совсем другой колер, чем ныне, а исправник был то же в уезде, что губернатор в губернии, – делится Лупояров воспоминаниями с рассказчиком, заехавшим к нему в усадьбу. – Ну, оно служить было лестно! Едешь, бывало, по селу раскольничьему – у меня весь Н-ский уезд состоял из раскольничьего населения – все мужики и бабы поклон до земли.

Едет, говорят, боярин,

Едет думный –

Дайте дорогу.

Эту песню они из книг каких-то взяли, и всегда повторяли ее, когда я или исправник проезжали среди них»[21].

 

Из каких все-таки книг взята эта песня, Ф.В. Ливанов не потрудился узнать. Это сделал за него публицист В.И. Кельсиев. Анализируя первый том «Раскольников и острожников», он упомянул, что песня, которую процитировал Федор Васильевич, «русская карманьоль», сложилась в Москве во время стрелецких бунтов и к старообрядцам не имеет отношения. Под нее волокли по улице трупы убитых бояр. Содержание песни строится на иронии. Поющие не воздают почет, а напротив – смеются над убитым боярином.

В.И. Кельсиев высказался по поводу «Раскольников и острожников» в журнале «Заря»[22]. Среди недостатков книги он отметил поверхностное изложение, указал на нехватку знаний, которую Ф.В. Ливанов компенсирует выдумками, на то, что писатель возводит частный случай в общее правило. «Исключения возводить в правило – неблагопристойно. Точно также неблагопристойно обвинять скопцов в том, что они питают ко всем людям злобу – вследствие оскопления, полагающего между ними и остальным миром вечную непреодолимую преграду. Скопцы люди как люди; это монахи, отшельники, глубоко презирающие все окружающее, потому что оно их недостойно, гордые своею “участью” и не удостоивающие снисходить в наше море житейское, “идеже токмо печали и воздыхания”. Корыстолюбие и нажива у них далеко не цель, а такое же препровождение времени, как игра в карты, как конские скачки... »[23].

В.И. Кельсиев был категорически против религиозных преследований. Он высказывался за другие методы борьбы. «Вместо того, чтоб чернить старообрядцев, гораздо лучше и выгоднее было бы помогать им заводить школы, в которых Закон Божий преподавался бы их собственными наставниками и учителями, но в то же время строго проходились бы грамматика и арифметика, история и география, и если можно, то даже греческий и латинский языки. С невеждами бороться гораздо труднее, чем с людьми, которые хоть чему-нибудь учились. Человек, кончивший курс в старообрядческой школе, будет иметь возможность сам проверять заблуждения своей секты – и, разумеется, кончит тем, чем кончили великие учители старой веры: Павел Прусский, Пафнутий Коломенский и их товарищи. Рассеивая в обществе предубеждения против раскола, г. Ливанов делается величайшим его поборником»[24]. «Мы с ним совершенно согласны, что раскол весьма вреден, и совершенно согласны, что вред его следует уменьшить; но нам кажется, что ссылки и гонения только ухудшают дело. Гораздо выгоднее дать ему развиваться самим собою, томя его хоть бы в ограничении свободы вероисповедания...»[25]. В.И. Кельсиев еще щадил автора «Раскольников и острожников»: «Г. Ливанов – человек, по всей вероятности, не злоумышленный, но “ревность имеяй не по разуму”». «Пусть  г. Ливанов просмотрит хоть статьи г. Субботина, человека, который пристальнее нас всех следит за событиями, совершающимися в настоящее время в раскольничьем мире. Там, если иногда и прорывается слово негодования против этих коноводов, но все-таки не такое кровожадное и не такое неосторожное, как у разбираемого нами автора, – советовал В.И. Кельсиев и признавался несколькими строками ниже, что беспокоит его. –  Грустно нам было разбирать эту книгу, тяжело нам было  обличать недостаток сведений г. Ливанова; но мы сделали это, скрепя сердце, и сделали для того, чтоб инсинуации не повредили делу нашего прогресса»[26].

«Отечественные записки» после пространного анализа отношений между старообрядчеством, духоборством  и государственной властью сделали Ф.В. Ливанову легкий комплимент за то, что обратил внимание на такую важную тему, собрал «вразумительные факты». Но собственные взгляды Ф.В. Ливанова вызвали у автора рецензии недоумение:

 

«Рядом с очерками, в которых занимательно излагаются и даже толково осмысливаются многие любопытные факты, г. Ливанов поместил другие, которые совершенно низводят его в разряд пасквильных дел мастеров... Здесь автор как бы забывает все то, что говорил сам на  предыдущих страницах, и вопит неистово самые нелепые вещи. “Как только  высшее начальство начнет усиливать в предписаниях своих строгости к раскольникам – сообщает в одном месте г. Ливанов, – так целые деревни начнут обращаться в раскол, чтобы в страданиях за гонимых несчастных получить скорее и вернее венец мученический”.  “Авось либо при помощи религиозной и гражданской свободы, – лицемерно рассуждает он в другом месте, – лучших гражданских форм, просвещения и новых лучших деятелей, русский народ сольется наконец  в одну русскую семью... и русский раскол сделается достоянием истории. Свету, свету скорее и больше нам, гражданских прав и свободы совести – вот в чем наше спасение!” Но тот же г. Ливанов, либерально толкующий о свободе совести, о лучших гражданских формах, через несколько десятков страниц, в другом рассказе шипит ядовито: “Эти изуверы, невежды и фанатики тревожат правительство целых двести лет и с ними правительство доселе нянчится, как с блажным ребенком, хотя у этого ребенка давно отросли острые зубы; ему стукнуло недавно два столетия от рождения. Ребенок этот уже замышляет кое о чем”(?). Тут уже идет речь не о свободе совести, а о том, чтобы блажного ребенка приструнить хорошенько. <...> Не довольствуясь отвлеченной рекомендацией карательных мер (от которых по его же словам только усиливается раскол), г. Ливанов называет по именам несколько зловредных личностей и советует начальству неослабно наблюдать за их поведением. При этом он входит в такие подробности на счет частной жизни названных лиц, что мы не хотим перепечаткою их замарать  страницы нашего журнала. И когда же поймут эти господа Ливановы, что подобными подвигами они позорят только самих себя, а вовсе не тех лиц, против которых направлены их неприличные сплетни и инсинуации!» [27].

 

Одним из тех, кого Ф.В. Ливанов облил грязью, был уже умерший московский купец-старообрядец Федор Рахманов. Перед смертью он оставил миллион рублей серебром на раздачу неимущим, бедным, на выкуп должников, содержащихся под стражей. «Уже одно это обстоятельство доказывает, что Рахманов был человек недюжинный, что он веровал глубоко и искренно, что он не забывал народ, из среды которого вышел – словом, уже одно это обстоятельство должно заставить всех и каждого, несмотря на различие религиозных убеждений, с уважением отнестись к Рахманову. Но Ф. Ливанов оскверняет на каждом шагу его могилу: пустосвят, толстосум и проч. не сходят с его языка», – защищала Рахманова газета «Санкт-Петербургские ведомости»[28]. Бесцеремонность в выборе средств – отличительная черта Ф.В. Ливанова, как и прочих «деятелей сыскного отдела литературы».

Очень разочаровали «Раскольники и острожники» «Вестник Европы», где Ф.В. Ливанов печатал статьи о молоканах и духоборцах. Его там в свое время приветили как собирателя материалов о сектантах, ничто не выдавало намерений, воодушевивших его на издание скандальной книги. Журнал спешил показать, что ничего с Ф.В. Ливановым общего не имеет. «Эти дела (из архива МВД – В.Б.) он перефразировал, придав им водянистую и довольно бледную форму беллетристических очерков, украсил фантастическими измышлениями в духе старинных преследователей раскола, и получился ряд очерков и рассказов, не имеющих значения даже фактического материала, ибо трудно в них отделить вымысел от канцелярской правды»[29]. «Одна принадлежность к расколу, одно участие в искании австрийского священства для г. Ливанова служит достаточным основанием для того, чтобы публично позорить людей, бездоказательно обвинять в эксплуатации русского народа, в присвоении ими трудовых его денег и, наконец, в растрате общественных сумм»[30].  «Что г. Ливанов  может собирать материалы, но не знает истории раскола, достаточно указать на его утверждение, что будто бы раскол “в течение 200 лет ничего не выработал жизненного, а остановил лишь развитие государства”. Достаточно указать на важное значение раскола в деле нашей колонизации и промышленности, чтоб положение г. Ливанова потеряло всякий смысл. Околомосковская промышленность, множество фабрик и заводов, созданных московскими старообрядцами, обратили бедняков-хлебопашцев и лесников в зажиточных промышленников и вообще до значительной степени подняли благосостояние рабочего класса»[31]. «Г. Ливанов обвиняет раскол в тупости, во вражде к просвещению. <...> Если мы станем сравнивать православную массу с массой раскольничьей по отношению к развитию, то перевес едва ли не будет на стороне последней. Уже высшая степень экономического благосостояния ручается нам за высшую степень развития нравственного. Замкнувшись в плотную общину, раскол не принимал тех микроскопических доз просвещения, которые предлагали и предлагаем мы православной массе, кажется, только для виду и красноречивых отчетов; но он искал этого просвещения внутри себя; он распространял грамотность даже тогда, когда мы, православные, о том и не думали, он создал свою типографию, своих мыслителей и литераторов, свою обширную литературу, которая еще ждет беспристрастной оценки»[32].

Единственное, что, по мнению рецензента «Вестника Европы», заслуживало внимания в «Раскольниках и острожниках», так это очерки  о молоканах: видимо, Ливанов изучал их быт не по  канцелярским документам. Но и эти очерки будут потом критиковать – за их излишнюю «положительность» и несоответствие действительности.

В том же духе, что и «Вестник Европы», высказался о книге Ф.В. Ливанова журнал «Странник», только гораздо мягче: «...нигде не видно оснований, по которым возможно было бы проверить действительность рассказа и отделить эту действительность от вымысла. Впрочем, при существовании серьезных трудов по этой части книга г. Ливанова может быть небесполезна»[33].

Журнал «Дело» был прямолинеен: «Все раскольники являются в его рассказах или какими-то отчаянными плутами, мошенниками, разбойниками и шарлатанами, или какими-то доверчивыми идиотами». «Если бы он еще разгуливал по раскольничьим селам просто в качестве праздношатающегося туриста, вступающего от нечего делать в балагурство с извозчиками, с встречными мужиками и т.п. – ну, тогда куда ни шло, – на плод праздношатанья и балагурства и внимания не стоило бы обращать. Но он, видите ли, как сам проговаривается, объезжал раскольников со специальною задачею изучить их быт и верования, – и какой же получился результат от этого изучения? Жиденькое повествование о молоканах, неизвестно с какою целью разбитое на три коротеньких рассказа, каждый с особенным заголовком, да совершенно бессодержательный рассказ о каком-то Ваське-ходоке и пропагандисте (старообрядческого вероучения – В.Б.), из которого можно вывести одно только заключение, что как ни глуп был этот Васька-ходок, он же и пропагандист, а все же в разговоре с г. Ливановым он оказался гораздо умнее и благоразумнее последнего, уже по тому одному, что на все его витийствования и увещания отвечал или молчанием, или насмешкою»[34].

Над «Раскольниками и острожниками» стали посмеиваться. Как-то на костюмированном балу в Московском Артистическом кружке танцевали кадриль. У одной из масок Ф.В. Ливанов увидел обложку своей книги, которая украшала «такую часть тела, о которой не следует упоминать». Ф.В. Ливанов сорвал обложку. А потом, на собрании кружка, высказал все, что думает об учредителях бала. В ответ – свист и шум. Ф.В. Ливанов покинул собрание и вскоре был исключен[35].

Между первым и вторым томами «Раскольников и острожников» Ф.В. Ливанов написал биографию писателя И.И. Лажечникова. В 1869 году широко чествовался организованный тем же Артистическим кружком  юбилей творческой деятельности этого известного романиста. Но критические  работы Ливанова мало интересны.

 

 

Второй том и последующие. Слава Герострата

 

 

Второй том «Раскольников и острожников» Ф.В. Ливанов «испек» в 1870 году. Он мало чем отличался от первого. Автор приложил к книге собственный портрет, что в те времена считалось неприличным. Издавать книги с портретами автора допускалось только в двух случаях: если он уже умер или если стал классиком при жизни.

Но возмущение вызвал не портрет, не содержание книги. Волна негодования прокатилась по журналам из-за предисловия (точнее вступительной статьи, которая называлась «Вместо предисловия»). В ней Ф.В. Ливанов  облил грязью всех, кто критиковал первый том «Раскольников и острожников». Предисловие выдавало в нем человека необузданной гордости и тщеславия. «Мы коротко знаем, что изданные нами книги по своим источникам и разработке оных послужат краеугольным камнем всех последующих исследований сих любопытных сект, и книги наши переживут... столетия; потому не нам обращать серьезное внимание на жалкие завывания малограмотных фельетонистов и бездарных рецензентов-неучей, неспособных отличить даже поповца от беспоповца и имевших дерзость кричать без смыслу и чести на наши книги...»[36]. «Что же касается тех неучей, тех марателей литературных, которые способны за новую пару сапог, подаренных раскольниками, и кислую селянку в трактире печатать против нас всякую мерзость и рисовать карикатуры в quasi сатирических газетах, то мы должны о них сказать, что всякие и на будущее время омерзительные выходки их против нас в журналах и газетах мы примем как низкую месть, уверенные вполне, что из этих мерзостей все разевающиеся рты против нас по подкупу или наглому невежеству, сплетают бич пред будущим потомством на свою спину...»[37] Вот так! Попробуйте поспорьте! Ливанов пересказал о своих критиках все сплетни, что знал, и заявил в конце: «Мы знаем, что за свою деятельность помимо литературных, мы нажили себе миллионы других врагов, это религиозных фанатиков, руки которых можно действительно опасаться, но и тут мы верим, что без соизволения Божия и влас главы человеческой не пропадет... Пусть будет, что будет!»[38]

Рецензент юмористического журнала «Будильник» И. Рождественский назвал предисловие, которое цитировалось выше, «фактом, небывалым в нашей литературе». «Если вы и будете пользоваться славою, то славою Герострата...»[39]. «Искра», которую издавали поэты-сатирики Дмитрий Минаев и Василий Курочкин, назвала Ливанова «Булгариным наших дней»[40]. «Оставлять без преследования и указания таких жалких и гразных выходок, какие позволяет себе en gros наш раскологонитель, не вправе ни один сколько-нибудь уважающий себя журнал – во имя достоинства самой литературы, и без того уже немало посрамленной у нас за последнее десятилетие», – писал критик «Отечественных записок» и далее в своей статье разбирал одно лишь предисловие Ф.В. Ливанова[41]. Откликнулся и В.И. Кельсиев, который в очередной рецензии, напечатанной в «Заре», подчеркнул, что говорить о Ф.В. Ливанове заставляют его не художественные достоинства книги, а совсем другая необходимость: «Дело в том, что все мы, более или менее искренно любящие Россию и желающие ей добра, воспитанием нашим так отучены от понимания всего русского, что сплошь и рядом относимся с уважением к сочинениям, которыми нас снабжают гг. Ливановы, Щаповы и другие. Но печально то, что губернаторы и архиереи, приняв выдумки г. Ливанова за чистую монету, начнут давить старообрядцев, производить пропагандирующие скопчество травли на скопцов и затем умиляться над молоканами» [42].

«Мы бы и второй том пропустили мимо, если бы  г. Ливанов не сослался на то, что влиятельные лица берут себе в руководство его бредни», – писал В.И. Кельсиев. Ф.В. Ливанов не называл этих «лиц». Но сохранилось его письмо к архиепископу Тверскому Савве (Тихомирову), в котором он просил предложить книги духовенству его епархии со скидкой в цене. «В очерках “Раскольничий племянничек” и “Раскольничья дочка” указаны идеалы, к которым должно стремиться молодое поколение раскольников...» Убеждая, что приводимые в книге «неопровержимые сведения... более всех других нужны духовенству православному, поставленному... в необходимую борьбу с расколом и скопчеством», Ф.В. Ливанов обещал далее архиепископу Савве, что пошлет в тверскую консисторию 50 экземпляров для продажи. Деньги – потом[43].  Оказал ли архиепископ Савва содействие Ф.В. Ливанову, неизвестно.

Подобные письма Ф.В. Ливанов не только архиепископу Савве писал. Его способ книготорговли был разоблачен вскоре в «Санкт-Петербургских ведомостях» и в газете «Современность». Газеты поведали публике, что Ф.В. Ливанов наладил связи с секретарями консисторий и «сделал их комиссионерами по сбыту своей книги духовенству». Он раздобыл списки благочинных с адресами, именами и количеством церквей. Каждому отправляет тюк с товаром и письмо с просьбой разослать книгу по церквям, а деньги высылать ему в Москву. «При этом бесцеремонно внушает благочинному, будто автор уже сносился с известным преосвященным относительно снабжения его епархии этою полезною для борьбы с расколом книгою по сбавленной цене и получил от него согласие и благодарность; в пользу же благочинного предоставляется даровой экземпляр и премия с каждого проданного экземпляра», – писали газеты[44].  

Скажем пару слов о «Раскольничьем племянничке» и «Раскольничьей дочке». В первом рассказе никакого «праведного пути» для «молодого поколения» старообрядцев не указано. Это придуманная Ф.В. Ливановым повседневная жизнь некоего молодого купчика, родственника богатого московского купца-старообрядца. Причем купца этого узнать очень легко. Ф.В. Ливанов изменил только его отчество: сделал Кузьмой Пафнутьевичем, но жить оставил «в доме на Мясницкой». Намеки на гражданский брак с француженкой не оставляют сомнений, речь идет о Кузьме Терентьевиче Солдатенкове. В его особняке на Мясницкой была домовая моленная, хранилась богатая коллекция произведений изобразительного искусства, которую он передал потом Румянцевскому музею. Принадлежность к старообрядчеству была для Ф.В. Ливанова достаточным поводом, чтобы огульно чернить К.Т. Солдатенкова.

В «Раскольничьей дочке» за основу сюжета взята старая ливановская пьеса «На рассвете». Прежним своим героям Ф.В. Ливанов дал новые фамилии, некоторых действующих лиц «присоединил» к старообрядчеству. Богатый фабрикант Морозов (опять «знаковая» фамилия) пригласил для воспитания своей дочери Надежды гувернантку Сбоеву. Под ее руководством Надя обучилась музыке, иностранным языкам и прочла все лучшее, что есть в отечественной и зарубежной литературе. За Надей ухаживает «глупый сын глупого разжиревшего отца», старообрядец с символической фамилией Блудов. Надежда любит другого, «действительно образованного» человека. Сбоева загорается желанием спасти свою воспитанницу: «...Мне нужно употребить все усилия, чтобы ее не сгубил брак с этим дураком Блудовым, в упитанном теле которого с розовыми щеками все заглохло, как лес дремучий, и высохла душа, как трава малороссийской поляны. Боже мой! И без того общественный строй нашего общества сложился глупо, а тут еще какая-то темная религия вмешивается в нашу жизнь...»[45]

По распоряжению отца Надежду увозят в скит. Там она получает письмо, что ее возлюбленный умер, и бросается в колодец. Как завещание, звучат ее последние слова: «Простите все, которым, подобно мне, предстоит выбиваться из заколдованной, темной и душной раскольничьей семьи! Моей судьбы вы не пугайтесь. Учитесь, пробивайте себе новую дорогу, любите, но отыскивайте людей достойных, хотя бы не из вашей среды и хотя бы требовалось  для этого бегство из душной, темной семьи... Будут при этом жертвы, нельзя же без них, но за то вы разрушите наконец стену, 200 лет разделяющую темный мир от мира лучшего...»[46] Героиня Ф.В. Ливанова, собравшаяся топиться, произносит речь, написанную точно для митинга. Публицистика вторгается в стилистику художественного текста. Собственно, таких примеров в творчестве Ф.В. Ливанова можно отыскать немало. Вот путь, который указывает он старообрядческой молодежи – это своеволие, разрушение древлеправославия изнутри, его же собственными силами. А если не удается – в колодец, вниз головой.

Ф.В. Ливанов наставляет и «отцов» тоже. 5 марта 1861 года, в Прощеное воскресенье, в день объявления манифеста об отмене крепостного права, герой «Раскольничьей дочки» фабрикант Морозов гулял по Петербургу и зашел ни с того ни с сего в Исаакиевский собор. Пораженный великолепием, он положил поклон за царя, как все, кто был в храме, хотя раньше считал государя слугой антихриста. Потом ему воочию довелось увидеть Александра II, который обратился к подданным, как к собственным детям, и в этот момент «являлся земным творцом, вдохнувшим новую душу в грудь 23 миллионов людей». «Преступная мысль», что Морозов «доселе называл антихристом того, которого народ называет посланником небес, убила его, кровь русского человека заговорила в нем и закипела, как в котле. <...> Ночью, пришедши в себя, Морозов сжег в своей квартире кожаные книги, исполненные хулы на царя своего, проклял все мрачное прошлое и, павши пред образами на колени, слезно, в раскаянии промолился на голом полу до утра, посыпав пеплом сожженных книг свою повинную голову»[47]. Потом у Морозова сгорела фабрика. Узнав о смерти Нади, разорившийся несчастный отец подстригся в иноки.

Журнал «Дело» беспощадно раскритиковал и второй том, и самого Ф.В. Ливанова. Во втором номере за 1870 год на Ливанова появились две анонимные эпиграммы:

 

Юродивому карателю раскола

                        

Бесстыдством щеголяя в каждой фразе,

Полемики наглец журнальной ждет,

Но даже жалко  кома самой грязи,

Чтоб грязью был заброшен идиот.

Ничтожество и глупость – та же сила,

Они смутят Вольтера и Рабле:

Горбатых, говорят, исправит лишь могила,

А череп дурака глуп даже и в земле

                                            

Ему же

 

Раскольников бранит он вслух,

Но это странно без конца,

Когда сектатора-скопца

Ругает нравственный евнух.

 

Резкий тон эпиграмм понятен: оскорбление за оскорбление. И оскорбления-то всё из области психиатрии подобраны: «дурак», «идиот»...

Хотя среди рецензентов первого тома «Раскольников и острожников» не было И.С. Аксакова, который в ту пору имел тесные связи со старообрядческим купечеством Москвы, Ф.В. Ливанов не прошел и мимо него, обозвав «приказчиком Солдатенкова». И.С. Аксаков написал резкое письмо Н.П. Гилярову-Платонову – в его газете «Современные известия»  сотрудничал Ф.В. Ливанов. Между двумя видными публицистами назрел серьезный конфликт. И.С. Аксаков намекнул, что порвет с Н.П. Гиляровым-Платоновым отношения, если тот не удалит от себя Ф.В. Ливанова.  «Вы себя публично заклеймили полнейшею солидарностью с г. Ливановым, который хозяйничает и гадит в вашей газете, по воле, как ему вздумается. Я не одарен такою нравственною небрезгливостью, как вы... Держать при себе Ливанова – значит оказывать неуважение ко мне и вынуждать меня порвать, к моему сожалению, все связывающие меня с вами узы.  <...> Никто вам не повредил так, как Ливанов, да и вы им нанесли нравственный вред обществу, распространив в нем вкус к полицейскому сыскничеству – вред, превышающий пользу от крушения скопческой силы»[48].

В «Современных известиях» Ф.В. Ливанов остался. На отношения И.С. Аксакова и Н.П. Гилярова-Платонова это особо не повлияло. Спустя несколько лет после смерти Ф.В. Ливанова Н.П. Гиляров-Платонов напишет статью «Логика раскола», которая посвящена И.С. Аксакову. «Авторитет Мельникова для меня немногим выше, чем авторитет Ливанова», – признается редактор «Современных известий». «Если Ливанов готов был видеть (да и искал) в каждой без исключения ветви раскола гнездо обыкновенных уголовных преступлений против общего права; то Мельников, рекомендуя правительству невинность верующих в пришествие антихриста, считает даже такую секту, как странники не более чем дармоедами»[49]. Опираясь на имена Ф.В. Ливанова и П.И. Мельникова, Н.П. Гиляров-Платонов доказывал, что главный недостаток, свойственный большинству воззрений на старообрядчество – огульность в суждениях. Но при этом он не проводил грани между исторической ценностью работ П.И. Мельникова и Ф.В. Ливанова, не давал им никакой оценки...

В «Современных известиях» Ф.В. Ливанов опубликовал несколько статей (в том числе о старообрядцах и молоканах), несколько судебных сценок, представил книгу о скопцах своего бывшего товарища по академии профессора Казанского университета И.М. Добротворского[50].

Кроме одинакового происхождения и образования, кроме жадности до знаний, Н.П. Гилярова-Платонова и Ф.В. Ливанова связывал, как говорилось, общий интерес к старообрядчеству и сектантству. В свое время М.П. Погодин советовал редактору «Современных известий»: «Не пять, не десять талантов дал Вам Бог, а  двадцать, тридцать и даже более. Вы не знаете себе цены, что и хорошо только в некотором смысле, а не вообще. Вам непременно следует писать историю русского раскола». Эту историю писал за него Ф.В. Ливанов. Вернее, он мнил, что пишет ее. Н.П. Гиляров-Платонов избрал поприще публициста, предоставляя Федору Васильевичу страницы своей газеты для рассказов о сектантах и старообрядцах.

Церковным вопросам «Современные известия» уделяли много внимания. Одобрялось, если пахло скандальчиком. Нередко поднимались межконфессиональные вопросы, даже если повод для них был незначительным. Так, в 1868 году газета целую полосу отвела суду над купцом-старообрядцем И.П. Бутиковым, хотя дело его было пустяшным.  Главное – потрафить обывателю, предоставить ему чтиво.  Судебные заседания были в «Современных известиях» в большом почете. Кроме того, газета публиковала правительственные распоряжения, рассказывала о том, что происходит в городских и земских собраниях, в ученых и литературных обществах, об уличных происшествиях, давала анонсы – что идет в театрах.

Ф.В. Ливанов прекрасно чувствовал обывательскую психологию, вкусы «толпы». Первый и второй тома «Раскольников и острожников» выдержали по нескольку изданий лишь благодаря тому, что, как заметил один из рецензентов ливановских книг, там указано прямо, у кого из купцов стоят в особняке голые статуи, кто из них содержит любовниц, кто развратничает с монахинями и т.п. Вот и весь секрет популярности. Научная ценность тут не играла никакой роли. Кто не клюнет на такие «разоблачающие» заголовки: «Раскольничьи безобразия в доме московского купца Ивана Петрова Бутикова», «Как ругаются между собою раскольничьи архиереи», «Заклание сына в жертву Богу»?

Ф.В. Ливанов не боялся идти на конфликт. Иногда его заносило. Так, в статье «Богатые скопцы Солодовниковы» из первого тома «Раскольников и острожников» он обвинил во взяточничестве особую комиссию, которая расследовала дело этого московского купца. Очень известный и богатый предприниматель Николай Солодовников был в детстве оскоплен собственным братом-фанатиком. Следствием руководил Иван Петрович Липранди, известный тем, что в свое время занимался делом петрашевцев. В ходе разбирательства удалось доказать, что Николай Солодовников не имеет никакого отношения к скопцам, с братом у него всегда были холодные и натянутые отношения, оскоплен он был насильно. Ф.В. Ливанов обвинил И.П. Липранди во взяточничестве. Тот поспешил защитить свое имя. Поднял архивные бумаги, показания свидетелей и выступил с убедительным опровержением[51]. Но Ф.В. Ливанов все это проигнорировал, намеки на взятку, полученную от скопцов, он делал и в последующих томах.

В 1872 году выходит третий том «Раскольников и острожников». Почти половину книги заняла история Преображенского кладбища, местами компилятивная, местами перегруженная  малозначащими подробностями[52]. В октябре 1872 года умер В.И. Кельсиев, и Ф.В. Ливанов поспешил, втиснул в третий том наспех написанную, грязную статью о нем. «Мир праху твоему, увядший, не расцветая, лондонский публицист, друг темного раскола! Покойся до радостного утра, когда ты выучишься чему-нибудь путному, кроме учебников Московского коммерческого училища»[53].

Четвертый и последний том «Раскольников и острожников» увидел свет в 1873 году. История молокан и духоборцев в России была, наконец, доведена до времен Николая I. Ф.В. Ливанов писал о них по-прежнему идеализированно, а когда пытался что-то критиковать, противоречил сам себе[54]. В четвертом и третьем томах интересна подборка скопческих песен.

 

 

П.И. Мельников и Ф.В. Ливанов –

два сатирика старообрядчества

 

 

Как уже упоминалось, Н.П. Гиляров-Платонов поставил П.И. Мельникова и Ф.В. Ливанова на одну ступень. Разница в их литературной одаренности очевидна. Однако высказывание Н.П. Гилярова-Платонова провоцирует на сравнительное исследование принципов противостарообрядческой сатиры обоих писателей. Сам Н.П. Гиляров-Платонов не провел подобный анализ, да и не ставил себе такой задачи. Между тем, сопоставление творчества двух этих писателей поможет выявить ряд особенностей их художественного видения и концепции изображения старообрядчества.

Прежде всего, П.И. Мельникова и Ф.В. Ливанова в 1860-е годы объединяет в отношении старообрядчества один лагерь, который условно может быть назван обличительным. Объединяют писателей общие приемы типизации – заострение внимания на противостарообрядческом негативе, сатирическая деформация отрицательной черты характера в ущерб его индивидуальным свойствам. 

Одним из сатирических приемов, позволяющих раскрыть  негативные черты характера, было включение в произведение анекдота или создание комических ситуаций на принципах анекдота. П.И. Мельников, Ф.В. Ливанов, другие приверженцы обличительной традиции активно использовали анекдотичные вставки в своих произведениях.

Анекдот, по определению В.И. Даля, – «короткий по содержанию и сжатый в изложении рассказ о замечательном или забавном случае; байка, баутка»[55]. Анекдот строится на непредсказуемом  финале, несовпадении ожидаемого и результата, комических несоответствиях. Вымысел преподносится как действительный факт, причем он не  скрывается, а даже порой подчеркнуто выделяется. Удачный анекдот усиливал сатирическую направленность произведения – он емко и образно концентрировал сатирическую идею, выделяя ту или иную особенность характера, явления. Сочетание занимательности и способности типического обобщения выделяется как характерное свойство анекдота[56].

Так, например, анекдотичный эпизод создает в своем романе «Купленный митрополит, или Рогожские миллионы» писатель С.Ф. Рыскин – в своем роде последователь Ф.В. Ливанова. Старообрядческие иноки Павел и Алимпий, их переводчик Дворжачек должны быть представлены австрийскому императору. Их разговор таков:

 

«– Ох!.. – вздыхал в ответ на это Павел. – Большую игру мы затеяли, и меня даже страх берет, что к самому императору придется представляться!..

– Ну вот!.. – замечал на такие воздыхания Алимпий. – Страшного тут ничего нет!.. Пропустим для храбрости по единой – и пойдем!.. Так что ли, Иван Яковлич, али нет!..

– Конечно, так!.. – согласился с Алимпием Дворжачек. – Выпить в таких случаях для придания себе бодрости духа не мешает!.. Но только немного!.. А то вот мне рассказывали, что эрц-герцог Франц-Карл после случайного разговора с вами на Королевской площади изволил заметить своему адъютанту, что от вас очень сильно вином и луком пахло!..

– Ха-ха-ха!.. – хохотал Алимпий. – Это от меня!.. Я в тот день, перед тем как на эту самую Королевскую площадь идти, и водочки выпил, и зеленым луком закусил!.. Ха-ха-ха!.. Разобрал, стало быть!.. Ну, ладно!.. Я теперь перед тем, как императору представляться, фиалковым корнем буду закусывать после выпивки!».[57]

 

Приводимый эпизод основан на свойственном для анекдота неожиданном финале и сатирическом сближении контрастов (требования иноческого жития и пристрастие к алкоголю). Кульминационная точка анекдота – в его неожиданной концовке, когда Алимпий находит ловкий выход из щекотливой ситуации, не желая отрекаться от пагубного пристрастия. При этом четко выявляется и типизируется якобы свойственная старообрядческим монахам черта – пьянство. Анекдот призван силой смеха создать отталкивающее впечатление от старообрядчества и его представителей.

Ф.В. Ливанов предпочитает использовать не короткие эпизоды, а целые анекдотичные истории. По анекдотичной схеме развивается эпизод рассказа «Пророчица раскольничья Устинья Никифоровна», где описывается чудо ясновидения. Пророчица безошибочно угадывает, где искать украденные у крестьян вещи, а становому помогает вернуть уведенную конокрадами тройку лошадей. В конце концов выясняется, что все кражи совершали «ученики» пророчицы и легковерный становой тоже стал их жертвой. Эпизод, впрочем, как и весь рассказ, насыщен ироническими издевками, усиливающими анекдотичность ситуации. Даже такой прием самораскрытия персонажа, как исповедальный рассказ о себе, Ф.В. Ливанов превращает в анекдот. Арестованная Устинья Никифоровна рассказывает о своем видении, в котором она путешествовала по аду и раю. В раю, населенном одними «раскольниками», сам Христос велит ей взяться за проповедь, чтобы люди шли «по правому пути». Развязка исповеди неожиданна, несколько слов раскрывают суть и цель этого эпизода. Устинья Никифоровна признается, что сразу после этой встречи со Христом начала пророчествовать, а писатель композиционно выстроил рассказ так, что читатель знает уже, в чем именно заключалось ее пророчествование.

Анекдотичен эпизод из рассказа «Русанов – беглый раскольничий архиерей», когда главный герой повествует, как угодил в острог. Притворяясь священником и зарабатывая «поповским ремеслом» (то есть, за деньги совершая требы для старообрядцев), он доверился на постоялом дворе незнакомому человеку, который, казалось, был точно таким же незаконным, нерукоположенным старообрядческим священником. Доверился и  «поделился опытом», что прячет антиминс под стелькой в сапоге. Собеседник поблагодарил его и сказал, что отныне будет поступать так же. Сам он прятал антиминс в шапку. Он даже снял шапку и вынул антиминс оттуда, показывая, как это неудобно. Далее следует быстрая развязка комической ситуации. Через три минуты собеседник Русанова приводит в комнату понятых, и, когда он сбросил тулуп, Русанов видит, что это на самом деле становой. Указанный эпизод ставил целью не только показать, что представляет собой старообрядческое духовенство и сколь много в нем мошенников, но и вражду между разными старообрядческими согласиями, приводящую к подобным курьезам. Хозяин двора, «филипповец» (принадлежащий к согласию, не признающему духовенства и рукоположений), был в сговоре со становым, выдающим себя за священника. 

П.И. Мельников включил в рассказ «Поярков» целую серию анекдотов, на которые, впрочем, тогдашняя критика не обращала внимания. «“Поярков” по своему направлению также сходен с рассказами г. Щедрина, но это не подражание “Губернским очеркам”, – писал Н.Г. Чернышевский, – напротив, г. Печерский обладает талантом, более значительным, нежели г. Щедрин, и по всей справедливости должен быть причислен к даровитейшим нашим рассказчикам. Его “Семейство Красильниковых” произвело сильное впечатление своими чисто литературными достоинствами, независимо от направления. В “Пояркове” талант его обнаружился не менее замечательным образом. По художественному достоинству этот рассказ останется одним из лучших произведений нашей литературы за настоящий год. Людей, которые могут писать очень дельные и благородные рассказы, довольно много; людей, которые могут писать произведения, отличающиеся чисто литературными достоинствами, тоже довольно много. Но таких, которые бы соединяли значительный литературный талант с таким знанием дела и с таким энергическим направлением, как г. Печерский, очень мало. Надобно жалеть о том, что пять или шесть лет молчал, напечатав своих “Красильниковых”. Если он опять вздумает поступить также после “Пояркова”, на нем будет тяжелая вина, которой не простит ему никто из его почитателей, – он должен писать. Содержание “Пояркова” мы не рассказываем, предполагая, что каждому из читателей уже известен этот превосходный очерк служебных дел и скитского быта» [58]. Отдавая должное писательскому таланту П.И. Мельникова и оценивая его как сатирика, затрагивающего тему превышения власти мелким полицейским чиновничеством, критик, однако, не уделил никакого внимания в своем отзыве сатирическим особенностям изображения этого самого «скитского быта». Мы хотим остановиться именно на этом.

Бывший становой Поярков рассказывает встречному чиновнику о «средних лет девке» Пелагее Коровихе, которая познакомилась с отставным солдатом Ершовым – пьяницей, выгнанным из земского суда. Коровиха обрезала косу, добыла вицмундир, оделась чиновником и «орден св. Станислава на шею надела». Вместе они поехали в скит, где их не знали. «Перед Коровихой все шапки ломают; видят, барин большой, крест на шее». Рассказ, выстроенный целиком и полностью на комических несоответствиях, преподносится как реальный факт. Комизм ситуации подчеркивается и прозвищем героини (прием «оживотнивания»). Переодетая Коровиха нагоняет сильный страх на настоятельницу. Выдает же она себя тем, что берет слишком маленькую взятку и требует дешевую выпивку. Наступает неожиданная развязка: Коровиха попадает в собственные сети. Ее, пьяную и одетую в мундир, арестовывает исправник.

Анекдотичными чертами наделен рассказ Пояркова о похождениях ловкого проходимца Кузьки Макурина, следующий за историей Коровихи.

Впоследствии анекдот сохранится в арсенале художественных приемов П.И. Мельникова, однако его использование будет носить случайный характер. В качестве примеров введения анекдотических ситуаций можно привести эпизоды женитьбы Никифора, шурина Чапурина («В Лесах») и полный иронии рассказ Василия Борисыча о поездке в Белую Криницу[59]. Функция анекдота остается прежней – усиление сатирического эффекта, когда догматизм, слепая приверженность букве и безнравственность выставляются на смех.

Общее в художественной концепции характеров старообрядцев у П.И. Мельникова и Ф.В. Ливанова можно раскрыть на примере ряда сатирических противопоставлений обоих писателей.

Требования веры к образу жизни – действительный образ жизни, не соответствующий этим требованиям. Благочестие старообрядцев – ложное, это маска. Лицемерие – коллективная черта старообрядчества. Чтобы выразить эту мысль более убедительно, оба автора прибегали к документальной форме повествования – к жанру дорожных записок со свойственными ему стилевыми и сюжетными особенностями.  Автор становится очевидцем каких-то событий или встречается в дороге с рассказчиком, чье повествование он приводит.

Так, весь рассказ  Пояркова о старообрядцах («Поярков») построен на том, чтобы раскрыть указанный контраст. Экс-чиновник не говорит о скитах как человек, стремящийся передать интересные бытовые и этнографические подробности, он концентрирует внимание только на отрицательном состоянии нравственности, противопоставляя его внешнему благочестию и примерному поведению скитниц. Внешнюю сторону (опрятность в одежде, гостеприимство, послушание старшим, четкое ведение богослужения, показательное исполнение всех религиозных уставов) рассказчик изображает и обосновывает как необходимое условие существования и процветания пороков.

Важное свойство данного противопоставления – взаимосвязь и взаимообусловленность двух его компонентов. Они должны относиться к одному и тому же моменту времени. Когда, например, в «Очерках поповщины» П.И. Мельников повествует об истории Лаврентьева монастыря, рассказывая вначале о его расцвете, затем об упадке, когда, якобы, среди иноков распространились пьянство, распутство и т.п., указанного противопоставления не возникает. Речь идет о разных, разделенных временем  этапах жизни монастыря. Разврат уже не прикрывается маской благочестия, а прошлое былое монастырское благочестие не служит покровом для разврата. Описаны лишь два разных исторических этапа. Не выстраивая сатирического противопоставления, П.И. Мельников  ограничивается лишь рядом  колких иронических замечаний по поводу современного состояния обители. Противопоставляться благочестивому прошлому оно может только в качестве исторической констатации.  

Контраст между моральными требованиями веры и реальным образом жизни резко заострен в рассказе Ф.В. Ливанова «Русанов, беглый раскольничий архиерей». Русанов, «конторщик князя Б...го», вынужден бежать от хозяина. Совершив два преступления, он решает замолить грехи, ведя суровую жизнь отшельника-аскета. Со временем он присоединяется к старообрядчеству и путешествует по разным городам, становится свидетелем, как старообрядческие священники и архиереи обманывают простых верующих.  Так, один из героев «Русанова...», его наставник и крестник Антоний, в одном городе называет себя епископом, в другом – обычным попом, присваивая себе деньги, переданные ему купцами. Вера и духовный сан используются как средство стяжательства. «Глупые купцы принесли сбор свой в тысячу рублей серебром на защищение скитов черниговских от мнимого притеснения правительства и в книгу собственноручно сбор свой записали. Антоний взял деньги и книгу, и спрятал все это в кожаную сумку... На станции под Москвой, когда у нас не стало бумаги завернуть икру, Антоний вырвал все  листы из книги, где записан был сбор на черниговские скиты, и завернул в них паюсную икру»[60].

Затем Русанов и Антоний приезжают в женский скит. Как и у П.И. Мельникова в «Пояркове», дается заостренно образцовое поведение скитниц. «Смотрю – такие все быстроглазые, красивые: на главах черные манатейки плисовые или бархатные, сарафаны китайчатые, черные, с крупными пуговицами, платочки в руках, а на пальчиках лестовицы. Антоний благословил всех по чину и отпустил по кельям. Мать-матушка Устинья Ивановна осталась с одною послушницею беседовать с Антонием о вере и делах раскольничьих». Затем резко меняются и люди, и «декорации». «Подали закусочки с дороги, вин дорогих, лакомств городских. Антоний кушает, а Устинья Ивановна подливает; меня потчует скитница-послушница мать-матушки и так умильно поглядывает... Рюмочку за рюмочкой, стаканчик за стаканчиком. Смотрю – Антоний подвинулся уж к Устинье и этак прижал ее к себе» и т.д[61].

Всякое старообрядческое религиозное требование оказывается на деле невыполнимым  для героев: или ведет к греху, или является только ширмой, прикрывающей истинную, аморальную, сущность героев и старообрядчества в целом.

Даже общепринятые христианские заповеди и ценности приобретают в устах старообрядцев искаженную трактовку. Поярков констатирует (о блудном грехе): «...девице и дозволено согрешить, было бы в чем каяться и тем спасенье получить. Такая уж вера». Русанов, от лица которого ведется одноименный рассказ Ливанова, вспоминает:

 

«Другая, помню, из этих келейниц обратилась ко мне однажды с вопросом: можно ли, говорит, из православных церквей красть старинные иконы с тем, чтобы по освящении их кланяться им как незараженным рукою антихриста!

– Воровство, – отвечаю я, – непозволительно.

– Разве, – говорит, – это воровство? Это – добытие сокровища, непонятого другими, все равно что добытие руды из земли...

И пошла, и пошла»[62].

 

Подобная моральная раздвоенность – характерная черта других героев Ф.В. Ливанова.  Таков герой рассказа «Раскольничий племянничек» Кузьма Пафнутьевич[63]. Таков Васька Досужев («Раскольничьи ходоки») – проповедник, призывающий не есть картофель, не пить брагу, избегать табака, не носить одежды нового покроя. В его проповедь включены пространные цитаты из Святого Писания. Рассказ (как и упомянутый выше рассказ «Русанов – беглый раскольничий архиерей») написан в свойственном и П.И. Мельникову жанре дорожных записок. Автор-путешественник становится свидетелем проповеди и спешит разоблачить проповедника перед верующими. («Ну не лицемер ли ты, Васька Досужев... Не ты ли курил папиросы и гаванские сигары в Митюговом-то трактире назад тому три дня? Не ты ли объедался там разными жаркими с картофелем с твоими отцами-коноводами...»[64] и т.д.). В действительности же старообрядцам свойственны пьянство, разврат, стяжательство, богословская безграмотность.

Как разновидность указанного выше противоречия можно выделить следующее:

Вера как стремление «к блаженству на небесах» и коммерческая деятельность как стремление «к благу на земле». В Нагорной проповеди определена суть двух типов мышления, способных служить самым обобщенным основанием и для двух различных типов культур: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут...» (Мф. 6, 19–20). Два этих противоположных жизненных принципа постоянно сталкиваются, когда заходит речь о старообрядческом купечестве, поднимаются темы коммерческих спекуляций, махинаций.

Противопоставление восходит к традиции, заложенной еще во времена Феофана Прокоповича, писавшего, что старообрядцам свойственен «хлеба дарового промысл»[65]. Когда П.И. Мельников опубликовал «Письма о расколе», где говорилось о положительном вкладе старообрядчества в промышленность России, один из рецензентов упрекнул его в намеренном замалчивании темы нечестного (преступного) происхождения старообрядческих капиталов[66].  Безусловно, факты коррупции и в старообрядческой среде имели место, но не являлись ведущим способом хозяйствования и предпринимательства.

П.И. Мельников избежал однобокой критики старообрядцев-предпринимателей, любой ценой стремящихся к наживе. В то же время в его творчестве есть отголоски упомянутого сатирического противопоставления (поиск золота старообрядческим подвижником Стуколовым, эпизод с фальшивомонетничеством в монастыре) («В Лесах»). Вместе с тем коммерческая деятельность Смолокурова («На Горах») выходит за рамки указанного сатирического противопоставления. В данном случае цель писателя – не обличение старообрядческого купечества в лице Марко Данилыча и ему подобных, а психологически точный, без утрирования, показ негативного воздействия новых коммерческих отношений на патриархальный уклад, быт, этику.

Вера – связь с уголовным преступлением и преступной деятельностью. Ханжество и лицемерие, стяжательство, обман считались признаками старообрядчества. Сатира стремилась раскрыть «истинную суть» староверия, показывая его приверженцев в тесной связи с преступной деятельностью. Один из ярких примеров – рассказ «Гриша» П.И. Мельникова, где старец Ардалион – вор. Образы Стуколова и игумена-фальшивомонетчика Михаила («В Лесах») также построены на этом противопоставлении. Чем герой более привержен старообрядчеству, тем вероятнее, что за  всей его религиозностью скрывается некий порок. Неспроста именно первое лицо в монастыре замешано в подделке денег, а мошенник (и в то же время подвижник-аскет) Стуколов – единственный, кто нисколько не сомневается в канонической законности восстановленной за границей старообрядческой митрополии.

У Ф.В. Ливанова многие старообрядцы тоже оказываются уголовными преступниками. Упоминавшийся уже Русанов совершает кражу, убийство, мошенничает. Антоний оказывается убийцей и грабителем. Антон Савельев из рассказа «Странник» присваивает себе то один духовный сан, то другой, бродяжничает, несколько раз пытается бежать из заключения. Путилов из рассказа «Бегун» совершает кражу из церкви, многочисленные грабежи и, даже будучи арестован, умудряется отравить мышьяком четырех конвойных. В рассказе «Иоанн Креститель и Варвара-мученица» старообрядцы убивают крестьянина. Нередко совершению преступлений способствуют религиозные взгляды старообрядцев, на которых преступник, тоже старообрядец, тонко играет. Вспомним того же «Гришу» П.И. Мельникова, где мошенник Ардалион добивается преступной цели, воздействуя именно на религиозные чувства юноши, на его стремление отыскать «истинную веру». Русанов, «беглый раскольничий архиерей» из одноименного рассказа Ф.В. Ливанова, использует чувства верующих для обогащения, присваивает пожертвования, добывает деньги, прикидываясь попом. Проповедуя среди старообрядцев, зарабатывает на жизнь Васька Досужев из рассказа «Раскольничьи ходоки».

Грамотность как идеал – невежество и фанатизм как идеалы. И П.И. Мельников, и Ф.В. Ливанов видели причину долгого существования старообрядчества в невежестве широких масс народа, в отсутствии образования.

Невежество следует понимать не только как твердое следование устоявшемуся житейскому и религиозному укладу, непонятному нестарообрядцам, как кажущуюся слепой приверженность букве и обряду. Это (как в «Грише») и слепое доверие к проходимцам, использующим веру и суеверие в корыстных целях. Красной нитью проходит через многие рассказы Ф.В. Ливанова мысль о том, что без невежественной массы народа не могли бы существовать и русановы, и чиновники-взяточники. Таков, например, становой Лупояров из рассказа «Пророчица раскольничья Устинья Никифоровна», Поярков и др.

В рассказе Ф.В. Ливанова «Иоанн Креститель и Варвара-мученица» толпа крестьян принимает проходимца Ивана Перфильева за сошедшего с небес Иоанна Крестителя, избивает сборщика податей. Благодаря безграмотности и темноте народа под видом духовных лиц наживают капиталы Антоний и Русанов. Доверчивая толпа безграмотных крестьян изображена в рассказе «Пророчица раскольничья Устинья Никифоровна», где главная героиня в моленной совершает со своими «учениками» ловко подстроенные «чудеса».

Ф.В. Ливанов старался показать и «положительного старообрядца». Так, герой рассказа «Проклятый раскольничий сынок» со знаковой фамилией Светлов рвет связи с отцом-фабрикантом. Он приходит с исправником в отцовскую моленную, где «беглый архиерей из спившихся служек Иргизского монастыря Самарской губернии махает обеими руками, освящая народ трикириями»[67], и произносит патетическую речь: «Да, “Хвалите имя Господне!” за то, что я избавляю вас от невежд, безнравственных плутов и мошенников, играющих позорно в религию! Религиозное чувство прирождено человеку не для того, чтобы обращать его в орудие публичного обмана…» и т.д. Речь заканчивается призывом: «Идите в школы наши, учитесь, молитесь о просвещении вашего ума и сердца, будьте сами учеными, фабрикантами, владельцами кораблей, но не невеждами и темною массою раскольничьею! Не будьте исповедниками той тупой и мертвой секты, которая 200 лет парализует развитие государства и над которою лишь смеются в Европе»[68].

Любопытен этот ориентир на Европу у ливановского персонажа.

Герои П.И. Мельникова не высказываются никогда так публицистически прямолинейно и пафосно. Свое отношение к старообрядчеству писатель выражал  через поступки и внутренний мир героев. Так, являя собой «недостатки русского народа», Гриша – религиозный фанатик, которому чужды естественные человеческие радости. Его фанатизм успешно проходит испытание любовью.  Тема религиозного аскетизма и слепой приверженности догме будет поднята в дилогии «В Лесах» и «На Горах» и раскрыта там на более высоком художественном уровне.

Итак, П.И. Мельникова и Ф.В. Ливанова сближает выявление и обличение одних и тех же старообрядческих «пороков»: ханжества и лицемерия духовных лиц, алчности, распутства, невежества.  Они стремились показать, насколько расходятся у старообрядцев религиозные требования к образу жизни и реальный образ жизни, выдавая это за типичное явление. Если художественный образ – диалектическое единство объективного и субъективного, то субъективное сильно преобладало и у П.И. Мельникова, и у Ф.В. Ливанова, уходя из рамок бытовой достоверности, художественной правды, несмотря на использование жанров, предусматривающих документальную достоверность изображаемого. П.И. Мельников и Ф.В. Ливанов принимали за типическое  то, что таковым на самом деле не являлось.

Существенная разница состоит в том, что П.И. Мельников как обличитель старообрядчества не был столь прямолинеен, как Ф.В. Ливанов. Последний, не ограничивая себя порой этическими рамками, опускался до прямых пасквилей – клеветнических произведений в публицистической или беллетристической форме, близких к памфлету.

Главная неудача Ф.В. Ливанова и причина его писательской несостоятельности в том, что он оказался неспособен создать убедительный и полный старообрядческий характер, пусть и отрицательный. «Разоблачать деятельность коноводов раскольничьих, особливо современных и ныне действующих, есть самое благотворное дело»[69]. Эта авторская сентенция из очерка «Пропагандист мясницкий» была творческим кредо Ф.В. Ливанова и его общественной позицией. Для ее воплощения требовались публицистические приемы, влияющие на стиль и жанровую специфику произведений. Эта задача и цель «разоблачать» привела к доминированию в творчестве Ф.В. Ливанова публицистики и памфлетности, к чему П.И. Мельников не тяготел. Черты памфлета в рассказах П.И. Мельникова отсутствуют, публицистичность проявляется в «Очерках поповщины», где она уместна. Ф.В. Ливанов более тяготеет к смешению жанров. «Проклятый раскольничий сынок» – синтез памфлета и очерка. Рассказ «Пророчица раскольничья Устинья Никифоровна» начинается как путевой очерк, содержит включения подлинных исторических документов, что свойственно для очерка той поры. Заканчивается рассказ по-публицистически эмоциональными авторскими рассуждениями о религиозной и гражданской свободе, просвещении, которые впоследствии, как и весь том в целом, стали объектом многих критических отзывов.

Задача Ф.В. Ливанова определила и его систему сатирических жанров. Это памфлет («Адамант благочестия», «Раскольничьи безобразия в доме московского купца И.П. Бутикова»), публицистическая статья («Раскольник Кузьма Терентьев Солдатенков и Агафья Рахманова», «Раскольники Морозовы»), рассказ с элементами публицистических жанров. В рассказах и очерках Ф.В. Ливанова некое событие служит поводом для того, чтобы извлечь из него необходимые автору выводы, излагаемые публицистично, назидательно. Иногда читателю самому предлагается сделать вывод, но именно такой, какой имел в виду сам автор. Так, в «Раскольничьем племянничке» после описания всенощной службы, одновременно с которой на другом этаже купеческого дома идет игра в бильярд, Ф.В. Ливанов обращается в читателю с просьбой порассуждать, «чего же заслуживают наши торгаши религиозным чувством слепого русского народа (т.е. старообрядцы, характерный для Ливанова перифраз. – В.Б.), так святотатственно попирающие лучшую святыню души, религию»[70]. Понятно, что читательский вывод отсюда может быть только один. Никаких доводов, позволяющих сделать противоположное заключение, не предоставляется. Включение в рассказ «Пророчица раскольничья Устинья Никифоровна» текста «сектантско-старообрядческой» «Газеты ада» необходимо лишь для того, чтобы главный герой, пристав Лупояров, сделал заключение: «Ведь галиматья же, хоть и занимательная галиматья». Оно созвучно авторскому мнению: «Я вполне согласился с Лупояровым». Герои Ф.В. Ливанова целиком подчинены авторскому произволу, служа либо рупором, либо средством выражения авторских идей, что плохо отразилось на художественной стороне произведений.

П.И. Мельников, опираясь на общие с Ф.В. Ливановым сатирические противопоставления, избежал в своих рассказах декларативности, памфлетности, публицистичности. Более того, к моменту создания дилогии в его творчестве наметилась совершенно особая методология, не связанная с сатирой и обусловленная интересом писателя к этнографии и фольклору. Своеобразный старообрядческий фольклор он не воспринимает как «галиматью» и свидетельство глупости. Это средство раскрытия народного мировосприятия, которое должно стать объектом изучения, а не иронии. Иное отношение к фольклору у Ф.В. Ливанова. Вот, например, рассказ «Раскольничьи ходоки», о встрече со старообрядческим проповедником Васькой Досужевым и о его разоблачении. Но Ф.В. Ливанов полностью поместил в качестве одной из глав рассказа не публиковавшуюся старообрядческую поэму о табаке, которая заняла 20 страниц книги. Целью такой фольклорной вставки было поиронизировать над поэмой в конце главы и подвести читателя к выводам, насколько несвойственен старообрядцам здравый рассудок. Пространная поэма при этом разрушала художественную цельность рассказа.

И Ф.В. Ливанов, и П.И. Мельников не пользовались иносказанием, гротеском, фантастикой. Как уже отмечалось, их сатира стремилась к житейской и бытовой достоверности. Архаические обороты речи как символ отжившего, мертвого используются обоими авторами в речевых характеристиках героев. Причем Ф.В. Ливанов демонстрирует явное «ученичество» у  П.И. Мельникова. В рассказе «Русанов, беглый раскольничий архиерей» есть  эпизод, когда к богатой купчихе приходят старцы и просят пожертвовать на бедный монастырь. Один из них обращается к купчихе так же, как обращается к Гусятниковой старец Мардарий  в «Грише». В «Русанове...» приводится практически та же речь Мардария, лишь с некоторыми изменениями. Такой сюжетный ход, как «духовная» беседа старцев с отгадыванием загадок, также заимствован из «Гриши». Есть, конечно, и самостоятельные эпизоды с использованием церковно-славянской лексики.

Использование оскорбительных речевых клише при характеристике старообрядчества – отличительное свойство авторских характеристик Ф.В. Ливанова. В них весьма часто мелькают штампы: «раскольничьи тузы», «пустосвяты», «коноводы» и т.п., причем нередко они проникают в речь героев, где легко узнаются как атрибут речи авторской. Характерна в этом отношении речь Светлова в моленной из рассказа «Проклятый раскольничий сынок». П.И. Мельников избегает подобной прямолинейности, предпочитая пользоваться иронией.

Нередко авторские характеристики у Ф.В. Ливанова отличают отрицательно окрашенные перифразы и эпитеты-штампы:

«Раскольничьи скиты, как уродливые выкидыши болезненного раскольничьего чрева, никогда не были прибежищем порядка и благопристойности» («Раскольничья дочка», курсив Ф.В. Ливанова).

«В городе В...е издавна, более полутора столетия гнездился темный раскол...» («Проклятый раскольничий сынок»).

Ф.В. Ливанов довольно часто выделяет курсивом слова и выражения, призванные, по его мнению, нести особую смысловую нагрузку, идейное содержание, которое не должно пройти мимо читателя.

П.И. Мельников, как правило, дает в рассказах портретные зарисовки старообрядцев несколькими штрихами, вскользь, или не дает их вовсе. Например, о Грише из одноименного рассказа мы вовсе ничего не знаем, кроме возраста. Старец Мардарий описан кратко: «...тучный, красная рожа, плешь во весь лоб, рыжая борода, широкая, круглая, чуть не по пояс». Портрет Ардалиона более полон, но также очерчен короткими штрихами. «Сухой, невысокого роста, с живыми, черными как уголь горящими глазами, был он одет в суконное полукафтанье, плотно застегнутое на медные, шарообразные невеликие пуговки. Реденькая бородка была тщательно расчесана...» и т.д. Описание Ардалиона не карикатурно, поскольку вначале он призван олицетворять благочестивого старца, это пока еще «нейтральный» герой.

Ф.В. Ливанов также использует портретное окарикатуривание героев.  Окарикатуривание всегда связано с изобразительным заострением: «Если пародирование есть заострение в подражании, то окарикатуривание всегда есть заострение  в изображении»[71]. Карикатурный образ подчеркивает внешнее и может быть переведен на язык графики. Примером портретного окарикатуривания у Ф.В. Ливанова может служить образ старушки из «Раскольничьих ходоков»:

 

«– Пожаловать добро! – отвечала старушенка и начала торопливо покрываться черным платком. Костлявый остов ее, на котором надета была монашеская хламида, был согнут так, что хламида ее держалась больше на спине, чем на плечах; обе руки старушенки, с искривленными пальцами, были какого-то темно-бурого цвета и, казалось, не могли уж разгибаться. Из-под узкого лба, изрытого по всем направлениям глубокими морщинами, тускло смотрели на землю два красные глаза, лишенные ресниц. Один желтый зуб выказывался из-под верхней впалой губы и, беспрестанно шевелясь, сходился иногда с острым подбородком. Морщины на нижней части лица и горла ее похожи были на какие-то мешки, качавшиеся при каждом движении»[72].

 

Но чаще всего, как и у П.И. Мельникова, портрет дан несколькими, но характерными штрихами. При этом отрицательные свойства персонажа подчеркнуто сгущены:

 

«У этого мясницкого раскольника с мордовской физиономией и мышачьими, постоянно щурящимися глазами был действительно тогда вечер» («Русанов...»)[73].

 

«Он был раскольник-поповец из посадов Черниговской губернии, с выстриженною маковкою, с бородою точно помело, вечно с лестовками в руках и с виду будто с придурью, в сущности же плут преестественный» («Арестанты-литераторы»)[74].

 

Следует отметить, что карикатурные портретные зарисовки широко использовались в публицистической и документальной (мемуарной) литературе о старообрядчестве, преследующей цель его дискредитации. Например, точно так же, как П.И. Мельников и Ф.В. Ливанов, описывает внешность старообрядцев бывший начетчик В.В. Борисов (прототип Василия Борисыча из дилогии «В Лесах» и «На Горах») в своей книге «Мои воспоминания (Из жизни в расколе)»[75]. Его портретные зарисовки лаконичны, в них выделяется одна, самая яркая, характерная деталь, способная вызвать комический эффект, создать отталкивающее впечатление. У В.В. Борисова можно отметить то же правило, которому следовали П.И. Мельников и Ф.В. Ливанов: старообрядцы, лояльные к господствующей церкви, не подвергаются окарикатуриванию.

Как уже отмечено, некоторое влияние «Гриши» заметно в ливановском рассказе «Русанов, беглый раскольничий архиерей». Оно заключается в копировании некоторых ситуаций. «Пророчица раскольничья Устинья Никифоровна» также обнаруживает  прямую параллель – с «Поярковым». Уже обращает на себя внимание схожесть фамилий главных действующих лиц: луПОЯРОВ – ПОЯРкОВ (анаграмма). Ф.В. Ливанов использует схожую сюжетную линию. Рассказчик куда-то едет и встречается с главным героем (в обоих случаях это становой), который повествует о своей жизни, в частности, о том, как он обирал старообрядцев. Оба писателя затрагивают  самые негативные стороны старообрядческой истории. Но у П.И. Мельникова Поярков раскаивается в содеянном и не испытывает ностальгии по прошлому, ибо оно для него греховно. Поярков судит себя сам, убежденный, что получил от Бога за свои дела «наказание достойно и праведно». Он странствует в отличие от Лупоярова,  который тихо и мирно, без угрызений совести, доживает свой век в усадьбе, медленно приходящей в упадок. Ф.В. Ливанов судит своего Лупоярова, приговор выносит оправдательный и весьма, с моральной точки зрения, неоднозначный: «Лупояров хоть и обирал народ – кто же его не обирал и не обирает, – но за то дела не пакостил, не портил его...»[76]. Более того, старообрядцы где-то сами оказываются виноваты, что становой берет с них деньги. «Вот и толкуйте вы с ними! Такой уж глупый народ. Я думаю, что все  это от необразованности зависит, потому часто, бывало, и так делаешь, жалеючи дураков: возьмешь с каждой сотни из новообращенных в раскол по пятидесяти руб. сер., то есть по полтиннику с рыла, да и донесешь начальству, что все меры строгости приняты были против размножения раскола...»[77]

Лупояров может спокойно жить с такой философией в отличие от Пояркова, которому духовное очищение необходимо. В этом, на наш взгляд, одно из главных различий двух образов становых.

В приведенной выше цитате Лупояров высказал важную для мировоззрения самого Ф.В. Ливанова мысль о взаимозависимости между слабой системой просвещения, необразованностью широких народных масс и существованием «темного раскола». Тех же взглядов придерживался и П.И. Мельников. Однако в отличие от Ф.В. Ливанова он к моменту создания «Пояркова» пришел к выводу, что российское старообрядчество – явление чисто религиозное и не угрожает стабильности государства. «В изданных мною письмах («Письма о расколе». – В.Б.) проводится следующая мысль: раскольники не заключали  и не заключают в себе ничего опасного для государства  и общественного благоустройства, – писал он в 1862 году. – Двухсотлетнее их преследование и ограничение в гражданских правах поэтому было совершенно излишне и даже вредно, и раскольники вполне заслуживают того, чтобы пользоваться всеми гражданскими правами»[78]. Более того, со временем он начинает обосновывать мысль о том, что старообрядчество – сила, способная поднять Россию на совершенно новый уровень развития, ибо оно сохранило подлинное национальное самосознание, так необходимое, по мнению писателя, в пореформенное время.

Ф.В. Ливанов четко и последовательно проводил идею об антиправительственной, антигосударственной сущности старообрядчества, сопряженной с религиозным изуверством и уголовно-преступной деятельностью. Герои П.И. Мельникова нигде не демонстрируют ни антигосударственных, ни верноподданнических настроений.

 

 

Казнь книг

 

 

Критика уже не замечала «новоиспеченных» ливановских книг. Между тем Федор Васильевич продолжал упорно работать. «Если буду жив и здоров, и в V  и VI томах “Раскольников и острожников” кончу историю молокан и духоборцев, то издам отдельно “Историю молокан и духоборцев в России” как первый опыт исторического исследования о сектах, – пишет он в январе 1873 года В.М. Лазаревскому – литератору, члену Совета Главного управления по делам печати, видному чиновнику, работавшему в свое время в особой комиссии по делам о раскольниках, – наука приобретет первую новую “Историю молокан и духоборцев в России”, которую П. Мельников не составил в 20 лет своей  службы при Министерстве»[79].

Замечания критики Ф.В. Ливанов игнорировал. Он считал себя правым и чувствовал на гребне успеха. Письмо В.М. Лазаревскому преисполнено честолюбивых замыслов. Чего стоит одно желание превзойти самого П.И. Мельникова… К 1873 году можно отнести замысел единственного большого беллетристического произведения Ф.В. Ливанова – «Жизнь сельского священника». В свет как раз вышли лесковские «Соборяне» (1872). Ф.В. Ливанов также ставит целью показать идеальный священнический тип, но на свой лад. 

В мае месяце он пишет письмо Н.С. Лескову, предлагая обменяться книгами. «Дело в том, что я пишу очерки для V тома, где выставлю священника в борьбе с расколом… и на днях уезжаю в Крым до сентября, и дорогою хочу прочесть Ваших “Соборян” до конца…»[80]

Н.С. Лесков сделал на письме пометку яркими красными чернилами: «Федор Ливанов. Смелый писатель, обличитель раскольников и острожников». По крайней мере, сегодня, в нашем настоящем, в ней видится ирония. Лесковский Савелий Туберозов никак не годился в пример ливановскому священнику – ярому борцу с нигилистами и старообрядцами… Через несколько лет именно Н.С. Лесков выступит с резкой критикой ливановской «Жизни сельского священника».

Пятый том «Раскольников и острожников» был написан и отпечатан в типографии в 1875 году. Книгу открывала подборка писем, их авторы – епископы, священники, миряне – расхваливали и превозносили «Раскольников и острожников» на все лады. Как и прежде, Ф.В. Ливанов приписал себе великую миссию: поскольку первые четыре тома разошлись общим тиражом 60 000 экземпляров, то, счел он, «этим мы удержали, может быть, не один миллион православных от совращения в раскол». Только так – миллион! Вступительная статья «Бедственное положение православного духовенства на Руси и раскольничий вопрос» свидетельствует, что Ф.В. Ливанов хорошо понимал, каково живется рядовому священнику. Он с искренним чувством сострадания пишет о «славильщиках» – тех, кто ходит по крестьянским дворам на великие праздники славить Христа, о том, как трудно приходится им от людского равнодушия и безверия. Бедный священник не может быть хорошим пастырем. Ф.В. Ливанов снимает с духовенства вину за увеличившееся число сект. Он предлагает обеспечить все духовенство с помощью земства постоянным и высоким жалованием – «избавить его однажды и навсегда от рабской зависимости пьяного мужика и потом уже заставить его изучать раскол». Эта же мысль развита в других статьях, помещенных в книге.

 

«Странно требовать от человека, всю жизнь ходящего с протянутой рукою, аки нищий, по дворам пьяных мужиков, какого-то благотворного влияния на этих мужиков. <...> Эта современная мрачная картина глубокого унижения духовенства наводит ужас на душу свежего человека; падение авторитета здесь самое полное, самое глубокое; идти далее в этом отношении уже невозможно!.. Логикою жизни священник поставлен в России ниже последнего нищего и превратился в какого-то горохового шута, который бегает по улице за пущенной кадкой при общем хохоте толпы. Духовенство и представляемый им духовный принцип втоптаны в грязь. И не только мужское население издевается над священником, но и самые женщины, по природе своей более стыдливые, отпускают ему возмутительно-цинические выражения. И страшно становится за народную жизнь, идущую при таких условиях! И чего же можно ждать от народа, имеющего у себя так поставленное духовенство? Нужно ждать не 100, а 1000 или 100 000 сект»[81].

 

В распространении сектантства Ф.В. Ливанов  обвиняет государство, «тратящее ежегодно более 130 миллионов на солдат и едва 2 миллиона собственно на народное образование... целых 60 миллионов полудиких крестьян».

Следующее, что необходимо сделать для подавления сектантства и старообрядчества – ввести всеобщее обязательное образование, закрепленное законодательно, нужна, кроме того, «свобода обличения пороков народных с кафедры церковной».  Третий шаг – открытие по российским церквям, где в приходах есть старообрядцы и сектанты, полемических кафедр, как при Петре I.

Предложения Ф.В. Ливанова были не новы и утопичны. Полемические кафедры? Но старообрядчество, например, выдвинуло из собственных рядов своих полемистов, талантливых апологетов и могло противостоять миссионерству. Обеспечить духовенство постоянным и высоким жалованием едва ли было возможно за короткий промежуток времени. Подобные предложения высказывались давно, но воз не трогался с места. Улучшение быта духовенства действительно требовало неотложных мер. В романе того же П.И. Мельникова «На Горах» показан священник отец Прохор, который помогает бежать от хлыстов Дуне Смолокуровой – дочери богатого купца. В благодарность ему дают деньги. «В два дня две сотни прибыли отцу Прохору, не считая десятирублевой, данной Андреем Александровичем. А луповицкий поп в целый год за требы с прихожан не получал таких денег». 200 рублей в год – потолок, которого не достать. А Ф.В. Ливанов предлагал платить священникам постоянное жалование  в 800–1000 рублей.

На вопрос, способно ли всеобщее образование искоренить старообрядчество и сектантство, ответил спустя десять лет Н.П. Гиляров-Платонов в уже упоминавшейся «Логике раскола». Он как бы подвел в своей статье итог всем спорам вокруг этой темы.

 

«Итак, вы думаете, просветители, что гимназический и университетский курс вышибут старообрядчество? Да, в том самом смысле, в каком наука способна вытравлять веру вообще; магометанин, выходя из общеобразовательного училища, конечно, не напоминает софта; но ведь и православный, поучившись там же, охладевает к церкви. А ежели в магометанине, еврее и раскольнике сохранятся к окончанию курса чувство и потребность веры, почему вы полагаете, что он отступится от исповедания своих отцов и приступит именно к вашему? Итак, в тех редких случаях, когда школа не воспитает безверия, вы получите раскольника же, но просвещенного, который при том удосужится, может быть, специально вооружить научным прибором и богословские свои мнения... Судить о стойкости вероисповеданий по просвещению лиц, к нему принадлежащих, есть нелепость»[82].

 

Как и прежде, в пятом томе Ф.В. Ливанов  продолжал оплевывать память умерших людей. На сей раз – Ивана Бутикова и митрополита Белокриницкого Кирилла, недавно ушедших из жизни. Досталось «на орехи» и здравствующим купцам из старообрядцев. И все-таки, благодаря подлинным документам, которые использовал Ф.В. Ливанов, пятый том представлял интерес. Как и прежде,  он страдал от авторской предвзятости, но Ливанов был щедр на цитаты. Редкие, не всем доступные документы приподымали книгу над субъективностью ливановских выводов. Доброе слово, сказанное за бедных священников, тоже придавало ей ценность. Но ее значение, как и прежде, принижали оскорбительные ярлыки, небрежный стиль, следование устоявшимся стереотипам.

Главное управление по делам печати задержало пятый том. Ф.В. Ливанов занял много денег под векселя на издание книги и нервничал. Тому же В.М. Лазаревскому он признавался в одном из писем: «Если я сделал промахи в книге V тома “Раскольников и острожников”, то их Главное управление могло давно мне указать, и я наперед согласен на те выпуски, которые признает оное управление изъянами, лишь бы не разоряли меня ни за что ни про что»[83]. Причина задержки Ф.В. Ливанову виделась в кознях недоброжелателей, сплетнях, клевете на него.

1 августа 1875 года Московский цензурный комитет наложил арест на «Раскольников и острожников»: «Книга отличается бестактностью и резкостью изложения... Автор всю вину распространения раскола сваливает на духовенство и правительство, ибо, говорит он, “народ брошен правительством и духовенством на произвол судьбы”»... Другой причиной ареста уже отпечатанного тиража было использование секретных документов из архива МВД. Ф.В. Ливанов описывал их очень тщательно и даже приводил собственноручные резолюции императора Николая Павловича. «Фактическая часть почти вся заимствована из секретных архивов. Остальная часть заключает в себе крайне неудобные в подцензурной печати по тону и выражению цинические выходки автора или описание разных лиц из раскола, могущие дать повод к привлечению автора и, следовательно, цензора, к ответственности за диффамацию[84] и клевету», – заключил совет Главного управления по делам печати. 29 января 1876 года почти весь тираж пятого тома «Раскольников и острожников», 4490 книг, сожгли[85].

Ф.В. Ливанову – горе, журналистам смех. Пресса не жалела «нравственного евнуха». «Биржевые ведомости» опубликовали ироничную статью о книжном аутодафе.

 

«В то время, когда москвичи, облекшись в праздничные одежды, собирались предаться, очертя голову, разгулу широкой масленицы, в одном из глухих уголков Москвы происходило нечто необыкновенное: на дворе басманного частного дома несколько полицейских солдат стаскивали с саней ломовых извозчиков тюки каких-то книг и сваливали их в кучу, на расчищенную площадку. Работа эта производилась под зорким наблюдением местного частного пристава и каких-то штатских, стоявших тут же. В стороне, около выдвинутой из сарая пожарной трубы, копошились пожарные в медных касках, а на улице толпились любопытные, видимо, недоумевавшие, что такое пред ними совершается.

Но вот полицейские солдаты окончили свою работу; из пяти тысяч толстых книг образовался весьма солидных размеров ворох; на обложке значилось, что это пятый том  “Раскольников и острожников” Федора Ливанова, только что отпечатанный в типографии Риса.

– Зажигай! – раздалась команда, и вслед за тем в руках городового вспыхнула спичка; огонь коснулся печатных листов и змейками побежал в разные стороны. Через минуту весь костер пылал адским пламенем, и в воздухе, как птицы, летали оторванные листы обуглившейся бумаги. Городовые, вооружась длинными шестами, безостановочно ворошили горящий костер и тем самым еще более способствовали успешному горению. Через час вместо пяти тысяч книг лежал лишь черным, траурным пятном тонкий слой пепла, окаймленный со всех сторон снегом...»[86]

 

Далее автор, скрывшийся под псевдонимом А.Л. (им был известный московский журналист А.П. Лукин), продолжает ерничать, описывая зевак: одни предположили, что Ф.В. Ливанов – колдун и чернокнижник, другие сочли его писателем-нигилистом. Затем  А.Л. успешно развенчивает все эти слухи:

 

«…пятый том его книги если и подвергся сожжению, то такая участь постигла его не за какие-либо перверсивные идеи, а лишь исключительно за то, что в похвальной борьбе с либерализмом г. Ливанов опять переусердствовал и сочинил нечто такое, что способно было скомпрометировать ту сторону, защитником которой он себя выдает. Не по разуму переусердствовал – вот в чем вся вина г. Ливанова, за эту свою повадку хватать через край он уже во второй раз несет наказание: за излишнее усердие не по разуму не одобрена министерством народного просвещения его “Золотая грамота”, по той же причине и пятый том “Раскольников и острожников” предан огню. Pas trop de zèle, monsieur, pas trop de zèle!»[87].

 

Шестой том «Раскольников и острожников» не увидел свет по тем же причинам, что и пятый.

В ноябре 1876 года В.М. Лазаревский получил от Ф.В. Ливанова новое письмо. «Итак, я теперь человек, ограбивший свою жену, своего ребенка – дочь. Из-за чего? Из-за 3-го года проведенных бессонных ночей за сочинением книг, из коих один (V том) уже сожжен и вторая... быть может, тоже сожжена». Ф.В. Ливанов сообщал, что близок к самоубийству: он «разбойнически ограблен», жена тяжело больна. «Если вы можете, уважаемый Василий Матвеевич, спасти меня, то, полагаю, сердце ваше подскажет, как сделать доброе дело... Если нет, то пусть я паду жертвою самого разбойничьего разорения и вдобавок как убийца своей жены и дочери... Верно, так Богу угодно!»[88]

Что случилось – то случилось. Приходит время подвести итоги. Ф.В. Ливанов – В.М. Лазаревскому: «Итак, за все, что я вынес в 5 лет за “Раскольников и острожников”, я получил в награду: сожжение 5 тома. Это поучительно! Я потерял 5000 руб. убытку, т.е. разорен и запутан в векселях. Кого мне благодарить за это?

Я не думаю, чтобы вы принимали участие в этом бесчеловечном наказании человека, который и без того 5 лет терпел все мерзости, какие только могут придумать подлые люди на земле... Тысячи ругающихся ртов.., подкупленных скопцами и раскольниками-тузами, сотни безымянных писем с самою возмутительною руганью и, наконец, кучи писем жене моей с угрозами убить меня и тем подействовать на ее нервы...»[89]

Виноваты, однако, не только скопцы и старообрядцы. Ф.В. Ливанов приходит к выводу, неожиданному для него самого. «Но жечь книгу, написанную за правительство, и за которую я получил миллион проклятий от врагов правительства... и все же правительство жжет в благодарность за все это книгу и разоряет человека... Признаюсь, это явление возмутительное!.. После этого остается жалеть мне, что я, воспользовавшись документами правительства, не уехал за границу и не поступил с этим правительством à la Кельсиев и К°»[90]. «Извините, что я  пишу Вам так откровенно, негодованию моему нет конца!»

Это бесполезное «бесконечное негодование» – финал многотомной ливановской эпопеи «Раскольников и острожников».

 

 

На поприщах иных

 

 

Литературная деятельность Ф.В. Ливанова имела еще несколько направлений. В 1871 году он выпустил «Устав духовных консисторий с объяснениями и приложениями». В 1874 году переиздал некоторые очерки и рассказы из первого и второго томов «Раскольников и острожников» отдельной книгой, которая называлась также, как его ранняя пьеса – «На рассвете». В том же году выходят в свет «Издания о Крыме для путешественников». Их отдельные части – путеводители по разным крымским достопримечательностям – будут потом неоднократно переиздаваться. Наконец, в роковом для Ф.В. Ливанова 1875 году была опубликована детская хрестоматия «Золотая грамота» со свойственным для ливановских творений броским, всеохватным подзаголовком – «Настольная книга для всего русского народа». В 1876 году – учебник «Золотая азбучка». В 1877-м – «Курс истории русской литературы».

Критика не оставила от «Золотой азбучки» камня на камне. Журнал «Педагогический музей» посвятил ей статью, оговорившись, что писать ее и не стоило бы, если не шла речь о просвещении. Автор рецензии перебрал все несуразности в книге и подытоживал: «На стр. 60 г[осподин] “кандидат богословских наук” является не только неправославным, но даже идолопоклонником, ибо… Но предоставим ему самому оповестить об этом: “Земля держится в воздухе своею божественною силою, которая дана солнцу притягивать к себе все планеты”. На следующей странице мы узнаем, что “луна представляется нам с горами и долами. Оттого ученые и думают, что на луне живут люди, но какие, неизвестно”. Не говоря уже, что ученые думают как раз наоборот, но какова логика. Цена 5 коп., в виду достоинств “Золотой азбуки”, по нашему мнению, крайне высока»[91].

В заключении ко второму изданию «Золотой грамоты» Ф.В. Ливанов восклицал: «Русский человек! Мы составили для тебя “Золотую грамоту” для того, чтобы дать правильное и честное христианское направление твоему воспитанию, которое развращают непризнанные учителя народа. Министр народного просвещения в циркуляре  27 мая 1875 года выразился, что “нигилисты и революционеры избрали орудием своей гнусной пропаганды то, что для каждого честного и просвещенного человека составляет предмет особой заботливости и охраны – юношество и школу”. Поэтому обязанность как правительства, так и честных граждан – противодействовать этому злу всеми мерами. Истина не ботся света и мы, давая в руки русскому народу “Золотую грамоту”, не боимся врагов и верим, что на Руси найдутся честные люди, которые оценят наше искреннее желание добра ближним»[92]. Ф.В. Ливанов оставался прежним. В его выступлениях, наполненных ругательствами (даже если это предисловие к учебнику), звучит политическая нотка. Он ощущает себя борцом за народное счастье. Ему необходима сверхидея. Ф.В. Ливанов мнит себя едва ли не мессией: не больше, не меньше, а всему русскому народу книгу-указку, с которой шел бы он от рождения до старости, постоянно имея ее в руках, как «настольную книгу».

Первое издание «Золотой грамоты» было раскритиковано в «Деле». Журнал не выпускал Ф.В. Ливанова из виду. «Хуже составить книгу едва ли возможно». Ее особенность, – подчеркивал журнал, – масса авторских воззваний к народу, наполненных сухой моралью, и обилие несуразностей, бессмыслиц. «...Обратите внимание на ливановское описание верблюда, – предлагает рецензент. – “Верблюд есть движущееся седло на четырех ногах. Верблюд в одно и то же время напоминает овцу и медведя. <...> Его шерсть и неуклюжесть медвежьи, лицо овечье: оно совсем голое; уши и волоса как у человека (!?!). Есть что-то древнеегипетское в умном и суроворавнодушном выражении верблюжьего лица”!»[93]. Общее впечатление от книги – страх и удивление. Удивляться можно не только описанию верблюда. В разделе «Зоология» Ф.В. Ливанов причислил к «полевым животным» волка, льва, обезьяну, моржа, летучую мышь, к рыбам – кита, к земноводным – ужа, улитку, пиявку и глистов. Эти нелепости соседствовали с фамилиями Линнея, Бюффона, Брэма. Страх вызывала книга и оттого, что, «поддавшись на удочку заманчивых объявлений, народ или руководящие его образованием будут быстро раскупать “Золотую грамоту” и приобретут за свой кровный целковый несколько листов макулатурной бумаги»[94].

Ф.В. Ливанов ратует за просвещение, надеясь противодействовать нигилизму... Но учебник – не его дело. Сапожник взялся печь калачи...

Другие учебники Ф.В. Ливанова стояли заметно ниже большинства существовавших тогда книг по истории и литературе. «Мы удивляемся, к чему г. Ливанов утруждает себя», – писал в журнале «Педагогический музей» рецензент «Курса русской литературы». Пером Ф.В. Ливанова руководило тщеславие, он мнил себя   передовым человеком времени, борцом. Эта борьба стала навязчивой идеей, оправданием собственного существования на земле.

 

 

Эпизод с лошадью

 

 

После печальной истории с двумя последними томами «Раскольников и острожников» Ф.В. Ливанов впутался в судебное дело, которое стало достоянием гласности. Отчет о нем опубликовали «Русские ведомости»[95].

Если довериться газете, то суть этого дела вот в чем. В 1872 году Ф.В. Ливанов купил у некоего ротмистра Кобылинского, доверенного лица некой княгини Оболенской, лошадь, которая оказалась «негодною». Ф.В. Ливанов возбудил дело против Оболенской, требуя возмещения денег. В суде во время разбирательства «употреблял дерзкие и лично оскорбительные для г. Кобылинского выражения». В том же 1872 году подал на ротмистра жалобу, вернее письмо с обвинениями на имя начальника штаба военного округа. Письмо дало повод ротмистру Кобылинскому обвинить Ф.В. Ливанова в клевете. По этому обвинению Ф.В. Ливанов не приходил в суд, разбирательство затягивалось.  Наконец, во второй половине декабря 1875 года суд распорядился о приводе Ф.В. Ливанова…

Что касается оскорблений, нанесенных вне зала суда, то Ф.В. Ливанова оправдали из-за неполноты и противоречивости свидетельских показаний. Но суд признал его виновным в клевете на Кобылинского, которая содержалась в письме его начальству. Клевета стоила Ф.В. Ливанову двух недель ареста на гауптвахте.

Что в этой истории с лошадью правда, что нет – Бог весть. Конечно, обстоятельства можно попытаться уточнить посредством дополнительных «архивных раскопок». Однако важнее не детали дела, а то, что оно еще раз раскрывает особенности характера Ф.В. Ливанова, его склонность к тяжбам, несдержанность на слова, вспыльчивость. Он без оглядки ввязывается в скандалы. Усмотрев в публикации «извращение», он тут же затевает новую тяжбу – уже с редакцией «Русских ведомостей»,  грозит, машет кулаками… Пишет предупреждающее письмо Владимиру Зотову, секретарю либеральной газеты «Голос»: «В №15 “Русских ведомостей” Скворцова… помещен извращенный отчет окр<ужного> суда по делу отставного офицера Кобылинского, обвинявшегося мною в мошеннической продаже мне лошади… при чем вмешано дерзко имя министра вн[утренних] дел. Сегодня же начав преследование Скворцова уголовным судом, я считаю долгом, во избежание неприятностей, предварить Вас о том, чтобы Вы воздержались от перепечатания извращенного процесса до восстановления истины дела судом»[96].

Не будем выяснять, чем закончилась тяжба с «Русскими ведомостями». Cлучай с лошадью лишний раз подтверждает, что в жизни Ф.В. Ливанов был таким же, каким предстает и в своем творчестве.

Увы...

 

 

Мечта об идеальном священнике

 

 

В 1877 году Ф.В. Ливанов издает книгу «Жизнь сельского священника. Бытовая хроника из жизни сельского духовенства». Как отмечал Н.С. Лесков в критическом этюде «Карикатурный идеал», в этой книге действительно «...есть и знание быта, и есть нечто иное, тоже весьма ценное: это, если можно так выразиться, субъективная объективность автора в воспроизведенном его фантазиею идеале нового сельского священника. Сочинить такой идеал и такие положения, какие придуманы г. Ливановым, может только пылкий, мечтательный семинарист, знающий скорби духовного быта, но имеющий слишком поверхностные и уносчивые понятия о средствах для выхода из области этих скорбей»[97]. Н.С. Лесков считал необходимым проанализировать «Жизнь сельского священника» не потому, что произведение это имело некое литературное значение, а потому, что оно поднимало актуальные художественные и социальные проблемы, связанные с духовным сословием.

Главный герой «Жизни...» семинарист Александр Алмазов сдает выпускной экзамен, на котором присутствует почему-то светская девушка Вера Николаевна Татищева. Они знакомятся и влюбляются. Светская девушка начинает «развивать» богослова: дает ему книги Пушкина, Гоголя, Лермонтова, о которых он, как ни странно, не имел понятия, учась в семинарии. Дядя Веры Николаевны тоже приложил руку к воспитанию Алмазова – он стал «вывозить» его в свет. Желая жениться, Алмазов отказывается от духовной академии и получает священническое место в селе, где пытается бороться с нигилистами, «раскольничьим попом», порочными нравами. Он говорит проникновенные проповеди о необходимости образования, устраивает в селе школу, выписывает книги. Таким деятельным Алмазов стал под влиянием «развивавшей» его супруги. Н.С. Лесков отмечал, что подобного типа семинаристы не существуют: такая податливость вовсе не в их натуре. Богослов, блестяще сдающий экзамены, уступает женщине в уме. Ну не странно ли? Ф.В. Ливанов стремился показать тип идеального священника, а вывел «карикатурный идеал»...

Вначале со школой все идет у Алмазова хорошо, да вот беда: учительские места предоставлены «нигилистам». Дети перестают молиться. Жалобы ничего не меняют. «Но пока одно дело портилось – другое налаживалось стараниями Алмазова: он скоро “поздравил Веру Николаевну с больницею в селе”... Точно император Вильгельм поздравляет императрицу Августу с разгромом Франции», – иронизировал Н.С. Лесков[98].

Ему слово вновь: «Господин автор хроники, или, как мне кажется правильнее сказать, утопии не раз говорит, что теперь настало время такого “типа священников”; но изображенный им Алмазов совсем не тип, а если его уже надо считать типом, то это скорее тип своего рода фаворита, или баловня судьбы, которому во всем счастье и удача, не по разуму? не по заслугам, а именно “счастье слепое”»[99]. Он блистательно оканчивает курс, но не знает истории вселенских соборов, не знаком с творениями святых отцов, следовательно? не любознателен и не прилежен. «Словом, как бы его автор ни нахваливал, как выводного коня, мы не видим в нем типа лучшего из семинарских студентов, которые, к счастью их, вовсе не таковы. Со стороны характера он являет какую-то плюгавость, низводящую его, студента, знакомого с философскими и богословскими науками, на степень мальчишки, подпадающего под руководство молодой гувернантки, “институтки Николаевского института”, которая командует им, как хочет, что и неприлично и неудобно для священника»[100]. Алмазов везде и во всем видит нигилизм, эмансипацию, их пагубные проявления. Прелюбодействует мужик с односельчанкой – это уже по Ф.В. Ливанову, следствие эмансипации. Алмазов – безвольный батюшка, всецело подчиненный авторской фантазии. Собственно говоря, все действие хроники развивается не по внутренней логике событий, а по прихоти Ф.В. Ливанова.

 

«Из мужиков, которые вчера были грубияны, кляузники и пьяницы, – в три года являются люди, вошедшие во все главнейшие фазы цивилизации. Это не повествование, а фокус, и в этом случае немецкий поэт Гейне гораздо обстоятельнее нашего автора: тот говорил, “что  мужика прежде всего надо вымыть”, а о. Алмазов так идеален, что возгнушался этой заботы, и, строя гостиный двор, по которому глубокой осенью гуляла его жена, он не вздумал даже построить в селе сносную баню, которая на первый случай была бы гораздо необходимее гостиного двора. Но ему все равно, и о соображениях его и способностях нельзя судить по его постройкам: если бы его село было при море, он бы построил и маяк и сам бы зажег его светоч; если бы не умерла его жена и он не “окрылился” бы затем в архиереи, то он построил бы полицию и каланчу для надзора за тайными движениями нигилистов, – словом, это своего рода “белый бычок”, сказка про которого может быть и докучна и бесконечна. Ценить его не за что, потому что он не являет никаких личных сил, обнаруживаемых в борьбе, а автор делает им  какие хочет ходы на доске – и только, и Алмазов послушен ему, как пешка. Весь он построен на вздоре...»[101].

 

Образ Веры Алмазовой – тоже фантазия, тоже карикатура:

 

«Женив на себе Алмазова по собственному, довольно оригинальному способу, бывшая институтка делается сельскою “попадьею”, и с чего же она начинает? Прежде всего она спит под шелковым одеялом, не оставляя этого одеяла и занавесок даже на переездах, в тесной хате мужниных родителей. Это ей так необходимо, что она не конфузится, когда бедные старики, ради ее спанья под шелковым одеялом, сами удаляются из дому зимой на погребицу, чтобы не помешать невесткиной двуспальной постели... Нет, – она даже не замечает этого нескромного и неделикатного поступка, а между тем она будто бы также ушла вперед, что уговаривается весть переписку с ректором, которому она только представлена и у которого с нею нет ничего общего. Не наглость ли это, достойная выскочки и озорницы? Дальше: она одевается в будуаре, играет на фортепиано, строит школы, больницы, гостиные дворы в селе, участвует в учреждении банков и приютов, и все это необыкновенно удачно, без всяких препятствий – без крючка и задоринки, как и следует при содействии “волшебной палочки”. Автор ни на минуту не остановился перед тем, что значит завесть банк, – как его фондировать и какие дать ему операции? Какая институтка это сделать в состоянии? <...> Вера Николаевна действует, как говорили известные нигилистические писатели, “по направлению”, а не по душе, не по побуждениям сердца, не по влечению благостной натуры, которой в ней нет  никакой возможности уследить и заметить. Везде-то она появляется, делает очень трудные дела, которых не сделала еще ни одна “попадья”, и сейчас же исчезает»[102].

 

Новый тип молодой женщины, выходящей замуж за священника, еще не появился в жизни – отмечал Н.С. Лесков. Вообще, русская литература мало уделяла внимания женщинам из духовного сословия. Сельская попадья или диаконица редко встречается в «необезображенном виде». «Почему их любят изображать робкими, застенчивыми, угловатыми, неловкими, даже неряхами и тупоумными дурочками? Потому что берут для описания одно кажущееся, одну внешность, а не скрытое от глаз духовное богатство, которое иногда бывает очень велико, и все оно изживается дома, у припечка. Такая попадья не мечется подобно Вере Николаевне Алмазовой, потому что она умна, она видит свое положение и на всякое возбуждение может кротко отвечать: “мал мой двор – тесна моя улица”, – буду лучше “дома смотреть”»[103]. У Алмазовской попадьи – тарантас, 5 тысяч рублей приданого, фортепиано, постель с пологом. Русскому священнику нет никакой нужды в жене с общественной инициативой, нужна умная подруга на тернистом пути, – заключает Н.С. Лесков.

 

«Г-н Ливанов слишком опасный новатор: он с своею хроникою взмыливает женщин духовного сословия точно так, как взмыливали ее известные романисты той школы, которую сам г. Ливанов называет нигилистическою и подвергает ожесточенному преследованию. И тут, как и там, женщина была соблазняема эффектною грандиозностью общественной деятельности и отрываема от дома и от всех ближайших занятий, составляющих ее основное призвание. На женщину опытную и искушенною жизнью это, конечно, не подействует, но молодые матушки и подрастающие их дочки, бог весть, может быть и способны увлекаться примером Веры Николаевны, который также соразмерен, как и пример Веры Павловны из романа “Что делать?”, с тою разницею, что там все сделано без сравнения умнее и занимательнее. Но план один и тот же»[104].

 

«Скромная женщина, которая только дала бы “святой покой” мужу, священнику гораздо полезнее всех этих учредительниц и строительниц, свах и музыкантш, “исполняющих труднейшие пассажи” и нуждающихся в отдыхе под шелковыми одеялами»[105].

 

Н.С. Лесков разгадал суть Ф.В. Ливанова:

 

«В начале хроники можно подумать, что он самый крепкий консерватор церковных порядков in statu quo; он заявляет довольно прямо, что не любит новаторов, – но это не так. Оказывается, что он сам тоже хочет обновления, но только не в том спокойном духе, в каком оно уже и совершается в епархиальной жизни почти по всей Руси. Нет, – он хочет реформ с судорожным метанием за нигилистами, в союзе духовенства с жандармами и прокуратурою. <...> Читая, как его “идеальный поп” отрекается от доходов за себя и за своих церковников, которые его к тому не упономочивали, вы можете подумать, что он либерал и друг народной нравственности, – но это не так. Автор не медлит опровергнуть это мнение удачными хлопотами об учреждении ярмарок, служащих местом разгула и разврата. Автор – против эмансипации женщин, но его попадья сама эмансипирована в весьма дурном смысле, потому что она порою доходит даже до изрядного бесстыдства, к которому отнюдь не ведет здоровая эмансипация...»[106]

 

«Жизнь сельского священника» – попытка отыскать в среде духовенства тип «антинигилиста», точнее – не отыскать, а, выдумав, вселить его туда. Лесковские соборяне не в силах противостоять времени, учителям-нигилистам вроде Варнавки Препотенского, который, кстати, тоже носится с человеческим скелетом, как ливановская «нигилистка» Кашеварова. Поэтому соборяне умирают – проходит их время. Должен сложиться новый тип «праведников». Понимает это и Ф.В. Ливанов. Но в отличие от Н.С. Лескова он не наблюдает за людьми и жизнью, а стремится опередить ее, вмешивается в ее естественный ход. И возникает «утопия». Фантазия, которая к реальной жизни не имеет отношения.

Н.С. Лесков был не одинок в своих оценках. В 1878 году в журнале «Православный собеседник», а затем и отдельным оттиском была опубликована статья А. Вадковского, посвященная книге Ф.В. Ливанова[107]. Во многом солидарный с Н.С. Лесковым, отмечая, что книга содержит массу несуразностей, что ливановский Алмазов в своей проповеднической деятельности достиг таких успехов, каких и святые отцы не достигали, А. Вадковский выявил плагиат в «Жизни сельского священника». Так, одна из проповедей, произносимых Алмазовым, это проповедь преосвященного Иоанна Смоленского, сказанная им при дворянском собрании в Петербурге 27 февраля 1866 года.

Выход ливановской книги заметили и другие критики. О ней писал А. Попов в журнале «Православный собеседник», но в отличие от Н.С. Лескова и А. Вадковского совершенно безоценочно[108]. По сути он в своей статье только пересказал содержание «Жизни сельского священника», пытаясь при этом рассматривать ее в ряду других произведений о духовенстве («Соборяне» Н.С. Лескова, «Велено приискивать» О.Забытого, «Едет» И.А. Салова, «Жилка» Д.Н. Мамина-Сибиряка и других). Еще один, уже анонимный критик «Чтений в обществе любителей духовного просвещения» не защищал Ф.В. Ливанова и его героя: «...Молодой о. Александр (Алмазов) идеален только внешними своими средствами, и в полной зависимости от своей супруги. Что он передовой, новый священник, как рекомендует его автор, в этом не сомневаемся. Но новизна его как-то не гармонирует с неветшающим идеалом христианского пастыря»[109].

Конечно, лучше, полнее, глубже высказался о книге Ф.В. Ливанова Н.С. Лесков.

В конце хроники Вера Николаевна умирает. По совету архиерея  Алмазов собирается поступать в духовную академию, это путь дальше, в архиереи. Он принимает постриг с именем Агафангела.  Именно так звали ректора Казанской духовной академии, которую закончил когда-то Ф.В. Ливанов. Этот собиратель старообрядческих рукописей, страстный обличитель запомнился ему до конца дней и быть может не случайно Ф.В. Ливанов дал герою именно это иноческое имя. Ф.В. Ливанов не успел сделать своего героя архиереем. В конце 1878 года этот скандально известный литератор умер. Благосостояние семьи, пошатнувшееся после сожжения  V тома «Раскольников и острожников, ему не удалось исправить.

О семье Ф.В. Ливанова неизвестно ничего.

 

*  *  *

 

Спустя двадцать с лишним лет один бдительный читатель обнаружил в «Жизни сельского священника» еще один плагиат – некоторые места Ф.В. Ливанов списал из «Семейной хроники» С.Т. Аксакова и тем самым «свою “бытовую хронику духовенства” украсил  целыми страницами из аксаковских чисто семейных воспоминаний»[110].

Вообще же, его книги очень быстро забыли.

Чем все-таки послужил Ф.В. Ливанов русской литературе?

Явление «Раскольников и острожников» знаменовало кризис обличительной традиции в изображении старообрядчества. В обществе возникло стремление по-настоящему разобраться в том, что старообрядчество значит для России, для ее культуры, что это вообще такое.

Непомерное самолюбие Ф.В. Ливанова отчасти отобразил Ф.М. Достоевский в образе Петра Верховенского («Бесы»). Федор Васильевич со своими охранительными идеалами не мог стать прямым прототипом революционера-разрушителя. Но если мировоззрения их были прямо  противоположными, то в личных качествах можно было обнаружить определенное сходство. Это тщеславие и гипертрофированный эгоцентризм.  В набросках к «Бесам» есть краткая запись: «Нечаев страшно самолюбив, но как младенец (Ливанов). “Мое имя не умрет века, мои прокламации – история, моя брошюра проживет столько же, сколько проживет мир”»[111]. В черновиках Ф.М. Достоевского Верховенский носит пока фамилию Нечаева, организатора тайного общества «Народная расправа», убившего студента, подозреваемого в предательстве. Писатель примеряет к нему черты, которые подметил отчасти в  характере Ф.В. Ливанова. Действительно, самоуверенность Ф.В. Ливанова по-младенчески наивна: «Мы коротко знаем, что изданные нами книги, по своим источникам и разработке оных, послужат краеугольным камнем всех последующих исследований сих любопытных сект, и книги наши переживут... столетия». Ф.М. Достоевский был знаком с предисловием ко второму тому «Раскольников и острожников». Заметка из черновика о Нечаеве – прямая параллель к этому отрывку из нашумевшего вступления.

В 1873 году Ф.В. Ливанов написал Ф.М. Достоевскому письмо с просьбой «почтить некрологом» в газете «Гражданин» недавно умершего писателя Н.И. Соловьева.  Вскоре появился анонимный некролог. Таким образом, письмо Ф.В. Ливанова послужило подтверждением авторства Ф.М. Достоевского[112].

Ф.В. Ливанов был жертвой собственного самомнения. Он творил, не изучая жизни. Поэтому даже такой маленький очерк такого же забытого, но наблюдательного (в лучших своих произведениях) писателя А.А. Потехина, как «Река Керженец» (1859), перевешивает все тома «Раскольников и острожников». А.А. Потехин не старается удивить, не стремится ни с кем бороться и кого-то бичевать, а показывает жизнь и быт крестьян-старообрядцев, каковы они есть. Очерк «Река Керженец» пережил столетие – он был переиздан в 1956 году в трехтомнике «Русские очерки».

Русскую литературу можно сравнить с большим лесом, «где растет и кряжистый дуб, и стройная рябинка, и веселый ясень, и горькая осина. И не отдельные березки, а многошумные рощи. И есть не только северный кедр, но и южный кипарис... Но и лес – это не только высоченная сосна, но и приземистый орешник или крушина. И даже хвощ, папоротник. И даже мох»[113]. У каждого писателя свое предназначение, своя роль, свое место. Каждому – своя память. Чему же можно уподобить творческую судьбу Ф.В. Ливанова в «лесу» русской литературы? Во всяком случае, оценивая сделанное им, – не сосне, заметной издалека. Впрочем, папоротник и мох в лесу тоже необходимы…

 

 

 

[1] Развлечение. 1869. №25. С. 398.

[2] Н. Ф-въ [Акилов П.Г.]. Московский наблюдатель // Развлечение. 1869. №10. С. 158–159; Н. Ф-въ. Московский наблюдатель // Там же. №14. С. 223–224; -ъ-ъ. Ворона в павлиньих перьях // Там же. №17. С. 265–266; Там же. №26. С. 9 (карикатура).

[3] Н. Ф-въ [Акилов П.Г.]. Московский наблюдатель // Развлечение. 1869. №14. С. 223.

[4] Лесков Н.С. Архиерейские объезды // Лесков Н.С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1989. Т. 6. С. 321.

[5] Русский листок. 1891.  №№ 240–267, 269–274, 276–278, 280, 281, 283–287, 289–295, 297–300.

[6] Русский листок. 1891. №№301, 302, 304–309, 311, 314–316, 318–323, 325–330, 332–337, 339, 341–343, 346, 347, 351, 353, 354,  356–360.

[7] Русский листок. 1892. №№ 270, 247, 277, 281, 284, 288, 291, 295, 298, 302, 305, 309, 312, 316, 319, 323, 326, 330, 333, 337, 340, 344, 351.

[8] Русский листок. 1892. №№158, 164, 171, 184.

[9] Русский листок. 1983. №№146, 150, 153, 157, 160, 164, 165, 167, 171, 174.

[10] Денисов Л.  Ценою веры. М., 1896.

[11] Кондратьев И.К. Раскольничьи гнезда. М., 1896.

[12] Ливанов Ф.В. Новый раскольничий архиерей из ивантеевских кучеров Александр Гераськов // Раскольники и острожники. СПб., 1873. Т. 4. С. 466.

[13] Там же. С. 467.

[14] Делая краткий экскурс в историю Николаевска, мы опираемся на книгу: Преображенский Ю.В. Город Пугачев. Саратов, 1989. Маленький этот город известен еще тем, что здесь родился писатель Алексей Николаевич Толстой, а Василий Иванович Чапаев организовывал в Николаевске красные отряды и был избран уездным военным комиссаром. При советской власти Николаевск переименовали в Пугачев.

[15] Гиляров-Платонов Н.П. Из пережитого. М., 1886. С. 91–92.

[16] Знаменский П.В. История Казанской духовной академии за первый (дореформенный) период ее существования (1842–1872 гг.). Казань, 1891. Вып. 1. С. 106–107.

[17] Он умер в августе 1852 года. Ф.В. Ливанов не застал его, но творчеством его интересовался.

[18] Гончаров И.А. Обрыв // Гончаров А.И. Собрание сочинений : В 8 т. М., 1979. Т. 5. С. 48.

[19] ОР РНБ. Ф. 777.  Ед.хр. 2320.  Л. 1об.

[20] Лесков Н. С. Народники и расколоведы на службе // Лесков Н.С. Собр. соч. в 11 томах. М., 1958. Т. 11. С. 43.

[21] Ливанов Ф.В. Пророчица раскольничья Устинья Никифоровна // Раскольники и острожники. СПб., 1868. Т. 1. С. 133.

[22] Кельсиев В.И. Раскольники и острожники. Очерки и рассказы. Сочин. Фед. Вас. Ливанова // Заря. 1869. №6. С. 133–158.

[23] Там же. С. 150.

[24] Там же. С. 155. Не можем согласиться с эпитетом «великие» по отношению к Павлу (Ледневу) Прусскому и Пафнутию (Овчинникову) Коломенскому, вся их «великость» в том, что они порвали со староверием и занялись миссионерской деятельностью. К слову, Пафнутий, бывший епископ Коломенский, впослоедствии порвал с единоверием и снова присоединился к старообрядцам.

[25] Там же. С. 156.

[26] Там же. С. 157–158.

[27] [Пятковский А.П.] Раскольники и острожники. Очерки и рассказы. Сочин. Фед. Вас. Ливанова. // Отечественные записки. 1869. №5. Современное обозрение. С. 64–65.

[28] Соколовский Н. Раскольники и острожники – Очерки и рассказы. Сочин. Фед. Вас. Ливанова // Санкт-Петербургские ведомости. 1869. №28. С. 2.

[29] Вестник Европы. 1869. №2. Литературные известия. Стб. 969–970.

[30] Там же. Стб. 970.

[31] Там же. Стб. 972–973.

[32] Там же. Стб. 973–974.

[33] Дылевский Е. Раскольники и острожники. Очерки и рассказы. Сочинение Фед. Вас. Ливанова // Странник. 1870. Т. 3. Январь. С. 14.

[34] Дело. 1869.  №1. Современное обозрение. С. 44.

[35] Дело. 1870. №3. С. 45–46. (уточнить, что за публикация)

[36] Ливанов Ф.В. Вместо предисловия // Раскольники и острожники. СПб., 1870. Т. 2. С. I.

[37] Там же. С. IV. В разных изданиях второго тома возможны разночтения.

[38] Там же. В разных изданиях возможны разночтения.

[39] Рождественский И. Литературная нечистота // Будильник. 1870. №12. С. 91.

[40]  Как этих людей приличнее зовут // Искра. 1870. №9. Стб. 343.

[41] [Пятковский А.П.] «Раскольники и острожники», очерки и рассказы. Сочин. Фед. Вас. Ливанова. Том II, издание 1-е // Отечественные записки. 1870. №3. Современное обозрение. С. 57–62. En gros – в избытке, в излишестве (фр.).

[42] Кельсиев В.И. Раскольники и острожники, очерки и рассказы. Сочин. Фед. Вас. Ливанова. Том II // Заря. 1870. №4.  С. 109.

[43] ОР РГБ. Ф. 262. Карт. 36. Ед. хр. 3. Л. 1–2

[44] О махинациях Ф.В. Ливанова, связанных с распространением книг, см.: С.-Петербург, 19 мая 1873 г. // Современность. 1873. №40 от 20 мая. С. 1; Из Смоленской губ. // Современность. 1873. №42 от 27 мая. С. 3; Санкт-Петербургские ведомости. 1873. 3 июля.

[45] Ливанов Ф.В. Раскольничья дочка // Раскольники и острожники. СПб., 1870. Т. 2. С. 774.

[46] Там же. С. 814. Курсив Ф.В. Ливанова.

[47] Там же. С. 804.

[48] И.С.Аксаков в его письмах. СПб., 1896. Т. 4. Ч. 2. С. 271–272.

[49] Гиляров-Платонов Н.П. Логика раскола // Сборник сочинений. М., 1899.  Т. 2. С. 196.

[50] Современные известия. 1869. №76 от 19 марта. Один экземпляр книги Ф.В. Ливанов подарил переводчику и драматургу, литературному чиновнику В.М. Лазаревскому, с которым переписывался.

[51] Липранди И.П. Н. Солодовников, оскопленный родным братом, фанатиком М. Солодовниковым // Петербургская газета. 1869. №79 от 3 июня. С. 1–2; №80 от 5 июня. С. 1–2.

[52] См. Христианское чтение. 1872. №12. С. 694. «Большая часть сведений о Преображенском кладбище, “в первый раз представляемая вниманию читателя” г. Ливановым, давно уже известна всякому, мало-мальски знакомому с историей раскола, и “документальные” источники, из которых автор “Раскольников и острожников” заимствовал свои правдивые сказания о Преображенском кладбище, суть не что иное, как печатные книги, из которых Федор Васильевич буквально перепечатывал в свои “ученые” издания целые страницы и даже листы – так что за исключением девяти последних глав все остальное в документальной истории Преображенского кладбища г. Ливанова составляет почти дословную перепечатку чужих трудов». Далее автор рецензии показал это наглядно, сличая параллельные места из книги Ф.В. Ливанова и тех авторов, книгами которых Ф.В. Ливанов пользовался. На плагиат в третьем томе указывала также газета «Современность» (С.-Петербург, 3 февраля 1873 года // Современность. 1873. №10 от 4 февраля. С. 1–2).

[53] Статьи против Ф.В. Ливанова В.И. Кельсиев печатал в журнале «Заря». Отсюда эти намеки на «утро» и «темноту», которые Ф.В. Ливанов выделил курсивом. В.И. Кельсиев в молодости окончил Московское коммерческое училище. В цитате – курсив Ф.В. Ливанова.

[54] «Насколько строг Ливанов к сумасбродству скопцов, к безобразиям беглопоповцев и разных беспоповцев, настолько он мягкосерден и любезен с молоканами и духоборцами», – заметил рецензент киевского журнала «Руководство для сельских пастырей» (№36, 1873), подписавшийся псевдонимом «Сельский священник». На примерах из личного опыта общения с молоканами он опроверг автора по всем статьям.

[55] Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М, 1989. Т. I. С. 17.

[56] Соколов К.Б. Анекдот и официальная картина мира // Между обществом и властью: массовые жанры от 20-х к 80-м годам ХХ века. М., 2002. С. 132.

[57] Рыскин С.Ф. Купленный митрополит, или Рогожские миллионы. М., 1893. С. 341–342. С.Ф. Рыскин остался в литературе как автор стихотворения «Удалец» («Живет моя зазноба в высоком терему...»).

[58] Чернышевский Н.Г. <Из №4 “Современника”>. Март 1857 // Чернышевский Н.Г.  Полное собрание сочинений в 15 т. М., 1948. Т. 4. С. 736.

[59] Подробнее об этом эпизоде: Боченков В.В. П.И. Мельников (Андрей Печерский): Мировоззрение, творчество, старообрядчество. Ржев, 2008. С. 264–268.

[60] Ливанов Ф.В. Русанов, беглый раскольничий архиерей  // Раскольники и острожники. СПб., 1870. Т.2. С. 21. Курсив Ф.В. Ливанова.

[61] Там же. С. 26.

[62] Там же. С. 37.

[63] Обратим внимание на противопоставление требований веры и реального образа жизни, лежащее в основе создания образа отрицательного героя-старообрядца. Оно, а также резкость выражений, весьма характерны для стиля Ф.В. Ливанова.

 «Раскольничий племянничек играет на домашнем бильярде в отдаленных комнатах дома. У него два приятеля из богатых московских домов и 17-летняя кордебалетчица. Игра идет оживленно. Вдруг в 8 часов входит в бильярдную служка и докладывает:

– Кузьма Пафнутьевич, ваш дяденька, приказал вас просить в моленную ко всенощной! Уж преосвященный Антоний (беглый раскольничий архиерей) приехали.

– Поди к черту! – отвечает, сконфузившись, хлыщ раскольничий, желая поддержать свое достоинство.

– Приказали сейчас явиться! – настаивает служка.

– Ну, черт с тобой, иду!

– Извините, господа, что я отлучусь на часок наверх, – говорил раскольничий племянничек. – Нельзя... Там, знаете, народ... политические соображения... Вы не успеете между собою сыграть трех партий как я вернусь. Вам подадут шампанского, фее же, m-lle Marie, мороженого». (Раскольничий племянничек // Раскольники и острожники. СПб., 1870. Т. 2. С. 591–592).

И вот «племянничек» на службе.

«Ладан щедро курится в моленной, беглые самозванцы, иерархи раскольничьи, гнусят невыносимо... Раскольничьего хлыща передергивает от дисгармоничного завывания. Он представляет себе оперу, балет, оставленных в бильярдной товарищей и кордебалетчицу, клянет в душе своей и беглого Антония, и весь его штат безграмотный...

“Черт бы побрал вас, скотов! – шепчет он, и с вашими старинными книгами. Когда вы, наконец, свиньи, отпустите меня отсюда”».

[64] Ливанов Ф.В. Раскольничьи ходоки // Раскольники и острожники. СПб, 1868. Т. 1. С. 274.

[65] Феофан Прокопович. Оправдание поливательного крещения. М., 1913. С. 3об. –4.

[66] Письма о расколе, СПб. 1862 г. // Черниговские епархиальные известия. Прибавления. 1862. 15 мая. С. 326.

[67] Трикирий – подсвечник для трех свечей, используемый при архиерейских службах.

[68] Ливанов Ф.В. Проклятый раскольничий сынок // Раскольники и острожники. СПб.,  1870. Т. 2. С. 603– 604.

[69] Ливанов Ф.В. Пропагандист мясницкий // Раскольники и острожники. СПб., 1868. Т. 1. С. 260.

[70] Ливанов Ф.В. Раскольничий племянничек // Раскольники и острожники. СПб., 1870. Т. 2. С. 593.

[71] Борев Ю.Б. Комическое, или О том, как смех казнит несовершенство мира, очищает и обновляет человека и утверждает радость бытия. М., 1970. С. 222.

[72] Ливанов Ф.В. Раскольничьи ходоки // Раскольники и острожники. СПб., 1868. Т. 1. С. 305.

[73] Ливанов Ф.В. Русанов, беглый раскольничий архиерей // Раскольники и острожники. СПб., 1870. Т. 2. С. 24.

[74] Ливанов Ф.В. Арестанты-литераторы // Раскольники и острожники. СПб., 1868. Т. 1. С. 169.

[75] Борисов В.В. Мои воспоминания. (Из жизни в расколе). М., 1891.

[76] Ливанов Ф.В. Пророчица раскольничья  Устинья Никифоровна // Раскольники и острожники. СПб., 1868. Т. 1. С. 58.

[77] Там же. С. 6.

[78]Мельников П.И. Несколько слов г. автору «Внутреннего обозрения» в «Современнике». // Северная пчела. 1862. №142 от 29 мая. С. 566. Курсив П.И. Мельникова.

[79] РГАЛИ. Ф.277. Ед.хр. 111. Оп.1. Л. 4. О трудах Ф.В. Ливанова, касающихся старообрядчества, П.И. Мельников отозвался коротко и нелестно: «Все сведения о личности Амвросия и о том, каким образом добыли его раскольники, сведения, как имеющиеся в делах Министерства, так и напечатанные в разных наших журналах и отдельных книгах, например, епископа Будимского Платона Афаницкевича, игумена Парфения, профессора петербургской духовного академии Нильского, а в особенности извратившего сведения о расколе до крайних пределов нелепости г. Ливанова (Отечественные записки 1865 года), – оказываются совершенно ложными» (Усов П. С. Этнограф-беллетрист // Исторический вестник.  1884. №12. С. 551).

[80] ИРЛИ. Ф. 220. №96. Л. 1.

[81] Ливанов Ф.В. Название статьи? Раскольники и острожники. М., 1875. Т. 5. С. 321.

[82] Гиляров-Платонов Н.П. Логика раскола // Сборник сочинений. М., 1899. Т. 2.  С. 220–221.

[83] РГАЛИ. Ф. 277. Ед.хр. 111. Оп.1 Лл. 5–5об.

[84] Публичное распространение сведений (действительных или мнимых), позорящих кого-то.

[85] См. Добровольский Л.М. Запрещенная книга в России. М., 1962. С. 119–120.

[86] А.Л. Московские письма // Биржевые ведомости. 1876. №50 от 21 февраля. С. 1.

[87] Там же. Поменьше рвения, милостивый государь, поменьше рвения! (франц.). Первесивные – развращенные, развратные (от фр. pervers – развращенный, порочный).

[88] РГАЛИ. Ф. 277. Оп.1. Ед.хр. 111. Л. 7об.–8.

[89] Там же. Л. 9.

[90] Там же.

[91] Педагогический музей. 1877. №3. С. 207. Курсив «Педагогического музея».

[92] Ливанов Ф.В. Золотая грамота. Первая в России общедоступная учебно-воспитательная народная хрестоматия. М., 1876. Часть II. С. 424.

[93] Дело. 1875. №11. Современное обозрение. Новые книги. С. 50.

[94] Там же. С. 52.

[95]  Русские ведомости. 1876. №15 от 17 января. С. 3

[96] ИРЛИ. Ф. 548. Ед.хр. 165. Л. 5.

[97] Лесков Н.С. Карикатурный идеал. Утопия из церковно-бытовой жизни // Лесков Н.С. Собр. соч. в 11 т. М., 1958. Т. 10. С. 189.

[98] Там же. С. 209.

[99] Там же. С. 220.

[100] Там же. С. 221.

[101]  Там же. С. 230.

[102] Там же. С. 223–224.

[103] Там же. С. 226.

[104] Там же. С. 227.

[105] Там же. С. 228–229. Спустя лет тридцать попадья, играющая на  пианино (и кроме того на гитаре) «воскреснет» в «сектантском» романе Андрея Белого «Серебряный голубь». Отца Вукола и его матушку писатель изобразит в откровенно карикатурном виде и, конечно, не как семейный идеал. Но это обусловлено задачами романа. Разумеется, такая параллель не означает, что Андрей Белый позаимствовал образ «музыкальной» матушки у автора «Жизни сельского священника». Это уже другая эпоха и другая, совсем другая книга.

[106] Там же. С. 231–232.

[107] Вадковский А. Жизнь сельского священника. Бытовая хроника из жизни русского духовенства Ф.В. Ливанова. Москва. 1877. Казань, 1878.

[108] Попов А. Типы духовенства в русской художественной литературе за последние 12-летие // Православный собеседник. 1884. Июнь. С. 202–211.

[109] Отношение беллетристики к духовенству // Чтения в обществе любителей духовного просвещения. 1885. Кн. 9. Отдел II. С. 135.

[110] «Нашим библиографам небезынтересно узнать...» // Новое время. 1899. №8402 от 20 июля. Из писем в редакцию. С. 3.

[111] Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1974. Т. 11. С. 150.

[112] Литературное наследство. М., 1971. Т. 83. С. 332.

[113] Федякин С. Не будем вырубать лес // День литературы. 1999. №9(27). Сентябрь. С.3.

---

Теги: Федор Ливанов, «Раскольники и острожники», Василий Кельсиев, сатира, сатирические противопоставления, карикатура, анекдот, памфлет, Николай Лесков, Василий Лазаревский, «Жизнь сельского священника»

Разработка расширений Joomla