«Знакомить русских с Россиею ...»

П.И. Мельников — редактор «Русского дневника»

 

 

 

«Поденные записки» — так определял Владимир Иванович Даль, близкий друг П.И. Мельникова, слово «дневник» в своем словаре. «Русский дневник» — газета, которую редактировал писатель в пер­вой половине 1859 г. То была особая страничка в его биографии, в его редакторской деятельности. Об этом и пойдет речь.

В объявлении об издании, вышедшем отдельной листовкой на двух страницах, П.И. Мельников писал: «В настоящее время, когда все заботы государя императора, вся дума народа русского преимущест­венно обращены на внутреннее состояние государства, во всех слоях нашего общества обнаружилось жаркое стремление к истинному поз­нанию родной страны»[1]. Следовательно, время «Русского дневника» пришло. Газета была собственностью нескольких лиц, поэтому П.И. Мельникова правильнее называть не издателем, а редактором.

В октябре 1858 г. цензура разрешила публикацию объявления, а с января следующего года с «Русским дневником» начала знакомиться читающая публика страны. Целью газеты было «представлять внут­реннее состояние России в верном свете и со всевозможною быстро­тою и точностию сообщать публике известия о всех происшествиях, случающихся на обширном пространстве Русского Государства. И между жителями столиц, и других средоточий русской обществен­ной жизни, и в скромных обществах маленьких уездных городов, и в усадьбах помещиков, и в среде мира торгового и промышленного — повсюду распространилось в последнее время желание иметь газе­ту, которая, знакомя русских с Россиею, также подробно извещала бы о событиях внутренних, как подробно другие газеты сообщают о событиях заграничных»[2].

В октябре 1858 г. П.И. Мельников отправляет письмо критику Ми­хаилу Федоровичу Де-Пуле: «Вы поняли цель “Дневника”, цель, ко­торую желал я, по особым причинам заявить в объявлении, цель, до которой прежде надо было идти осторожно, робким шагом, но не­уклонно. Сразу всего сделать нельзя, на все нужно время, время и время с достаточным запасом терпения. История древняя, средняя и новая не представляет ни одного такого хаотического явления, како­ва петербургская цензура. Она нельзя сказать чтобы строга, нельзя сказать, чтобы придирчива, она просто взбалмошна — сегодня одно, завтра другое. Да чего лучше, вот Вам образец нынешней последовательности ее действий: в одно и то же заседание Гл[авного] управле­ния запрещают все без исключения мои сочинения (напечатанные из них два-два раза цензурированные, и одно прошедшее через цензу­ру 1852 года) за резкий тон “Медвежьего угла”, и разрешают издание газеты»[3]. Далее в письме П.И. Мельников заявлял о цели газеты: «Но, несмотря на эту хаотичную ералаш, я пойду неуклонно к цели сделать “Р.Д.” докладчиком о нуждах и потребностях всякого по возможности уголка России и о средствах к их удовлетворению. Пора перестать дремать». Писатель был убежден: из Петербурга не­льзя увидеть, что происходит по стране, это возможно, если живешь в провинции, и он верил, что везде есть люди, способные доставлять необходимую корреспонденцию. «Но фимиам губернаторам не допу­щу в этих известиях, а если допущу, то о действительно полезном человеке. По занимаемой мною должности — я знаю, я знаю их всех вдоль и поперек, хотя некоторых и в глаза не видывал»[4].

Итак, газета была необходима, чтобы «знакомить русских с Россиею». Он-то, Павел Иванович, уже поездил по ней вдоволь, пови­дал, посмотрел, познал величие и слабости... Еще в юности были у него честолюбивые замыслы создать панораму провинциальной жиз­ни в России, когда он разрабатывал по отдельным главам свой не­завершенный роман «Торин». В письме от 15 сентября 1840 г. он писал А.А. Краевскому из Нижнего Новгорода: «Цель всего “Торина” показать общественную жизнь в провинциях Руси: “Ивановская красавица” покажет жизнь в губернских городах первого разбора, т. е. в подобных Казани, Нижнему, Ярославлю; “Звезда Троеславля” жизнь в городах, подобных Вятке, Перми и пр., удаленных от цен­тра цивилизации и образованности; “Он ли это?” — жизнь в уездных городах первого разбора, то есть в подобных Арзамасу, Мурому, Са­маре, Волжску; “Матренушка” и “Елпидифор” — жизнь в маленьких уездных городах, а “Уездная жизнь” — жизнь в деревне»[5].

Но прошло восемнадцать лет. Конец 1858-го. Работа кипела. П.И. Мельников продолжал привлекать авторов. Написал в Воронеж по­эту Ивану Саввичу Никитину, в Саратов романисту-историку Дани­илу Лукичу Мордовцеву, позднее завяжется переписка с писателем Григорием Петровичем Данилевским, жившим тогда под Харьковом. Письмо Н.А. Фирсову — пермскому интеллигенту, который готовил к печати альманах «Пермский сборник»: «...Заведывая редакцией “Пермского сборника”, Вы легко можете представить себе, сколько хлопот, суеты и труда выпало на долю редакции ежедневной газеты, в особенности в первые дни ее появления. Я решительно не имею ни минуты свободной, чтобы ответить на все получаемые в значительном числе письма». И извиняясь за молчание, писатель продолжал: «Про­грамма, как видите, широкая; поле обширное — для всякого благона­меренного и любящего родину человека. Правда, правда и стремле­ние вперед, — вот желание “Русского дневника”. Присылайте статьи, ради Бога присылайте. Я решаюсь убедительно просить Вас об этом, не ради выгоды и пользы “Русского дневника”, но ради общей поль­зы, ради самого дела, в котором нужно общее содействие»[6].

Совсем недавно в статье «Несколько слов о русском воззрении» (1856 г.) К.С. Аксаков писал: «Народное воззрение есть самостоя­тельное воззрение народа, при котором только и возможно постиже­ние общей всечеловеческой истины. Как человек, не имеющий своего мнения или воззрения, не имеет никакого; так народ, не имеющий своего мнения или воззрения, не имеет никакого (следовательно, бес­плоден и бесполезен)». «В чем выразится и какое будет русское на­родное воззрение?» — спрашивал он и отвечал: «Это вопрос другой, о котором здесь еще нет речи. Ответом на то могут служить самые дела или факты: т[о] е[сть] труды, подвиги, мысли и издания умственные и жизненные народа. Но как скоро будет, наконец, самостоятельное русское воззрение, то оно и выразится. Впрочем, предварительно можно сказать, что во всех тех сферах и обнаружениях, где является сам русский народ, — это воззрение может, хотя отчасти, быть указа­но (напр[имер], общественный быт народа, язык, обычаи, песни)»[7].

Во многом мог бы П.И. Мельников согласиться с К.С. Аксаковым. Общественный быт, язык, обычаи. «“Русский дневник”, имея глав­нейшею целию знакомить публику с событиями в России и с поло­жением ее во всех отношениях: статистическом, этнографическом, экономическом и проч., найдет, однако, на листках своих место и для статей по всем отраслям наук и искусств, а также и для произве­дений чисто литературных», — говорилось в объявлении об издании газеты[8]. Но К.С. Аксаков задавался и другим вопросом: каким об­разом может возникнуть самостоятельное «народное воззрение»? Его ответ: «Через освобождение себя от чужого умственного авторитета, через убеждение в необходимости и праве своей самостоятельности. Как скоро вы (обращаемся ко всем т[ак] называемым] образованным людям, принадлежащим к русскому народу) откинете воззрение заем­ное, то возникнет свое, если вы не лишены иметь его, чего допустить было бы невозможно. [...]

Великим вспоможением к освобождению от умственного плена, от подражательности и к очищению нашего самостоятельного воз­зрения, — служит древняя русская история, до известной подража­тельной эпохи, и современный быт народа, так называемого простого народа»[9].

Древней истории в «Русском дневнике» была, кроме разных статей, посвящена отдельная рубрика «Дневник отечественных воспомина­ний», где перечислялись значимые для страны события, случившиеся много-много лет назад в тот же самый день, в который выходил тот или иной номер. Этнографическая тематика сразу бросается в глаза. Но основное — современный быт провинции, которой и жила Русь-Россия: анализ состояния промышленности, торговли, разная инфор­мация из губерний. Газета состояла из двух частей: официальной и неофициальной. «При составлении официальной части редакция об­ратит особое внимание на возможно подробное изложение правитель­ственных распоряжений, как законодательных, так и администра­тивных, и в особенности по делам сословий: дворянского, городского и крестьянского, относящимся до прав состояний государственного благоустройства. Сюда же войдут и распоряжения правительства по общественному хозяйству городов, по торговле, промышленности, по городской и земской полиции, по народному продовольствию, об­щественному презрению, медицинскому управлению и пр.»[10]. В не­официальную часть входили «Внутренние известия» — сообщения и заметки «о пожарах, бурях, градобитиях, наводнениях, о появлении вредных насекомых, о повальных болезнях, скотских падежах, кру­шении судов, о преступлениях, о нечаянных смертных случаях, о вскрытии и замерзании рек, о необыкновенных явлениях природы, о состоянии погоды, о видах на урожай, о высоте воды в судоходных реках и, наконец, о всех происшествиях, выходящих из ряда повседневной жизни... Достаточно сказать, что кроме общего интереса для каждого любознательного читателя, известия эти по своей полноте и достоверности, представят драгоценный материал не только для учебной разработки специалистов, как, например, статистиков, но и для соображения лиц торгового и промышленного класса: первым известия будут служить существенным пособием в их научных вы­водах; последние найдут в известиях верные данные для основания, направления и развития своих предприятий», — гласило Объявление об издании[11].

Многие корреспонденции этого раздела — бытовая фиксация, вал подробностей. Огромное значение в газете придавалось материалам, написанным очевидцами. Второй раздел посвящался наукам и искус­ству. Приоритет здесь отводился статистике, истории, этнографии и археологии. Популярными жанрами стали письмо и путевой очерк, способные объединить все эти науки. Что касается искусств, то тут редакция старалась «главнейше помещать статьи, которые бы сооб­щали публике подробную и беспристрастную оценку деятельности наших художников и артистов как в России, так и за границею»[12]. Третий раздел «Русского дневника» — словесность, то есть «повес­ти, рассказы, путешествия и другие литературные статьи, имеющие преимущественною целию представить быт и нравы народа русского и инородцев, проживающих в России». Наконец, последний раздел, библиографические известия — критические разборы книжных нови­нок или статей. «Здесь редакция не лишним считает объяснить, что, не вдаваясь ни в какую полемику, она в этом отделе поставит себе единственною целию строгим, но беспристрастным разбром рассмат­риваемых ею сочинений содействовать по мере сил своих истинному познанию и основательному изучению России, ее умственной жизни и общественного быта»[13].

В четверг первого января 1859 г. в свет вышел первый номер «Рус­ского дневника».

Надо сказать, что П.И. Мельникову удалось выполнить все, что он задумал и пообещал. Он реализовывал, с одной стороны, ту програм­му газеты, которую изложил в Объявлении о ее издании, а с другой — воплощал в жизнь славянофильские тезисы К.С. Аксакова, во многом совпадавшие с его собственными убеждениями: изучал «современный быт народа», открывал провинциальную Россию, ушедшую и совре­менную. Газета формировала русское «самостоятельное воззрение».

«Русский дневник» писала вся Россия. Многие авторы не оставили своей подписи под статьями и заметками.

 

 

* * *

 

 

«Огромное значение имеет Ваша газета для России [...] Посылайте в наши темные захолустья больше света и жизни», — просил П.И. Мельникова учитель провинциальной духовной семинарии Николай Аристов[14].

Оставим в стороне статистику и этнографию. Провинция, провин­ция — печальные зарисовки ложились П.И. Мельникову на стол... Основная тема многих — гоголевская — пошлость, способная обезли­чивать человека и даже целый народ, если он поддастся ей и начнет копировать все иноземное (о, сколько уже было написано об этом!). Пошлость, она от отсутствия высоких стремлений, от духовной лени. От этого всего — «темные углы» или, если вспомнить мельниковский рассказ, медвежьи углы... «Русский дневник» выходил в эпоху, когда слишком много накопилось того, что нужно было высказать. Совсем недавно всколыхнули читающую публику «Губернские очерки» М.Е. Салтыкова-Щедрина, вышедшие несколько лет назад, в 1856-м, — се­рия ярких и точных картин провинциальной жизни. Критическое на­правление, отталкиваясь от традиций натуральной школы, набирало силу. Вообще, после поражения в Крымской войне, русское общество во второй половине 1850-х жило в атмосфере активной социальной самокритики. И «Русский дневник» дышал ею.

Как-то П.И. Мельникову пришло письмо из города Бирючь Воро­нежской губернии от некоего Н. Вертушкина, который с иронией описывает губернский центр: «Город довольно велик, население, как Вам известно, также довольно значительное, а заметных жите­лей почти нет, т.е. таких жителей, которые принимали бы участие в общественных удовольствиях, в общественной жизни. Все сидят вза­перти, а что они там делают, — одному аллаху известно, если исклю­чить выкраиваемые самою щедрою рукою сплетни. И до всякого, и до всех им дело. И за все про все сердятся. И за все про все отплачивают сплетнями. И на Вас самих, батюшка, негодуют. Да и поделом. Как же Вы в самом деле позволили какому-то Печаткину нападать на воронежских дам за их наряды. Что ж им делать, если и наряжаться нельзя!»[15].

Речь шла о корреспонденции, опубликованной в №63 «Русского дневника» за подписью «Николай Печаткин». Да, воронежским да­мам досталось «на орехи»: «Милостивые государыни, успокойтесь, умерьте ваш гнев... и хладнокровно подумайте, чего стоили вам ваши выписанные из столицы костюмы и каких результатов чрез них вы достигли. Еще ли не пора образумиться и соразмерить свои прихоти со средствами. Пора обществу обновиться не внешностию, а внутрен­ним преобразованием...»[16].

Николай Печаткин — это (теперь-то уж можно раскрыть псевдо­ним!) статский советник Петр Малыхин из Воронежа. Он горячо при­ветствовал «Русский дневник». «Мы, жители отдаленных от столицы городов, очень рады, что газета Ваша открывает свои страницы для провинциальных мелочей, на которых вертится жизнь разных угол­ков нашей широко раскинувшейся матушки России, чрез то дает нам возможность узнать, что и как творится в далекой глуши»[17].

Петр Малыхин-Печаткин рассказывал о гуляниях в городском саду, критиковал игру столичных актеров в воронежском театре, малосо­держательные пьесы Коцебу и Кони. «Репертуар нашего театра очень беден и однообразен, а актеры большей частию люди посредственные, а иные даже вовсе бездарные в отношении к сценическому искусству, и только весьма немногие из них с талантом и исполняют свои роли удовлетворительно. Вот отчего мы, провинциалы, так падки ко всему заезжему к нам из столицы, так снисходительны к лицам, носящим титул артиста императорского театра. Но за то эти странствующие артисты словно обирают карманы доверчивых провинциалов, угощая их различными пустяками театрального балласта»[18].

А вот как воспринимались некоторые публикации и сама газета в Калуге. В № 105 «Русский дневник» опубликовал большую статью об организации продажи вина, о трезвости с именами конкретных лиц, довольно известных в городе. Она касалась Калуги. Редактор неофициальной части «Калужских губернских ведомостей», крае­вед, учитель гимназии П.С. Щепетов-Самгин сообщал П.И. Мельни­кову: «Вообще, известия из Калужской губернии в 105 № издавае­мой Вами газеты произвели в Калуге такой фурор, преимущественно между купцами, какого не производила еще ни одна газета. 105 № “Русского] дневника” в нашем городе теперь трудно достать. В трак­тирах некоторые из читателей без церемоний вырывают те страницы, на которых помещены известия из Калуж[ской] губ[ернии], и уносят с собою. Так насолил всем откуп и казенная палата»[19].

Конечно, были и те, кто если и ругал отечественную действитель­ность, то давал одновременно совет, как быть. Профессор орловской семинарии А. Поморцев (псевдоним — А. Розенкампф) был недоволен ярмарками, проводящимися в городе. «Для улучшения Орла необ­ходимы не ярмарки, а другие, более действенные средства. Ярмарки только повредят Орлу, еще более развивая в жителях кулачество и торгашество — качества, которыми и теперь могут похвалиться ор­ловцы и за которые они наказываются “проломленными головами”. По нашему мнению, нужно приучить народ к труду, нужно научить его работать. Взрослых и стариков уже не переделать, нужно при­няться за этих несчастных детей, скитающихся по улицам с воплями о подаянии, нужно дать им возможность выучиться какому-нибудь ремеслу. [...] Один из лучших здешних купцов каждую субботу раз­дает милостыню и каждую субботу у ворот его дома толпятся сотни нищих. На брата едва ли достанется по копейке, за то сколько бра­ни, толчков и побоев! Нет сомнения, что эта милостыня подается не по христианскому побуждению, ибо христианская милостыня любит тайну, а из пустого тщеславия. Не лучше ли, хоть из тщеславия, вместо этой никому не приносящей пользы милостыни, устроить учи­лище, в котором могли бы бесплатно обучаться ремеслам маленькие нищие?»[20].

Однако не все было по России так темно, так беспросветно. Всегда были, есть и будут люди, дающие свет. Москвич Михаил Арбузов, живший «на Разгуляе рядом с гимназией», сообщал: «Я был 13 ян­варя в Великих Луках свидетелем довольно знаменательного случая: прощания городского общества с городничим Л.К. Шульгиным, де­вять лет управлявшим городом и ныне переведенным в разоренный пожаром Порхов, требующий опытного распорядителя для своего возрождения. Граждане дали приличный обед и преподнесли адрес за подписом ста семнадцати человек. В настоящее время гласности — сюжет довольно занимательный, тем более что это едва ли не  первое в своем роде явление, которое может некоторым образом убедить публику, что городничий в “Ревизоре” Гоголя в наш век прогресса сделался более или менее анахронизмом. Статья об этом будет высла­на с первой почтой, если пожелаете напечатать»[21].

Письмо за письмом, самый разный почерк: кривой, ровный, пры­гающий, разный цвет чернил... Бумажные листки на столе писателя — как маленькие лоскутки, из которых складывалось в газете широ­кое полотно общественной жизни России.

Были в письмах и целые истории, со своим сюжетом, с интригой и конфликтом. Так, большое письмо прислал некто М. Блинов с Урала.

«На Урале новости редки, зато иногда идут полосой, одна вслед за другою - вроде того, как дожди в Вятке, об которых один мой зна­комый говорил (когда я жил в Вятке): “У нас идет дождь день, идет два — а там уже и пойдут дожди”. Можно, конечно, то же сказать и об Урале: все идет тихо — вдруг случай, смотришь — за ним другой, а там уже и пойдут приключения.

1 мая случился пожар на монетном дворе, в отделении, где пос­тавлены прорезные и гуртильные станки. Загорелись балки, пламя пробилось наружу, когда сняли крышу, но благодаря брандмауэрам пожар ограничился одним только отделением фабрики. Станки пост­радали и в дело не годятся. О причинах пожара, как водится, велено произвести строжайшее исследование, и кажется, во всем виновата будет печка или труба, или балка, которую положили близко от тру­бы.

Только что перестали толковать о пожаре, как всех заняло другое обстоятельство: приезжал курьер из Петербурга к графу Амурскому и записал жалобу на Решотной станции — первой станции от Екатерин­бурга по дороге в Пермь. Копия с жалобы ходит по рукам — и я по­сылаю ее Вам (не для печати, а так, ради курьеза, как у нас говорят). Вещь, если хотите, интересная. Вот она слово в слово.

“Почтовый тракт в Пермской губернии приведен в непроходимое состояние. Следуя осенью прошлого года курьером из Иркутска в С.-Петербург, я встречал на дороге толпы рабочих, сидящих без всяко­го дела. Пособляя моему ямщику вытаскивать повозку и надевать колеса, эти рабочие на вопрос мой, за что они здесь, отвечали, что высланы починять дорогу, а когда я спросил их, почему же они сидят без дела, они отвечали, что все равно, что чини не чини, а по полтине с человека все-таки отдай, а без того не спустят с дороги. Теперь во всех губерниях дороги если еще не исправлены, то исправляются, а в Пермский уезд две недели как нет проезда. Встречающиеся обывате­ли, вытаскивая из грязи проезжих, все рассказывают, что исправник прошлый год три раза выгонял на починку и три раза сбирал с них “хорошо бы еще по полтине, а то и обрублит с души”. Благодаря та­ковым спекулятивным направлениям дорога находится в настоящее время в блестящем положении: ехавший ранее меня г. Данекс отбил себе от толчков легкие и умер на дороге, и похоронен на станции. Редкие проезжающие, решающиеся пускаться в путь, следуют по 8 и 10 часов станцию почты, ночуют в грязи, и курьеры, так как я, из каждого зыбуна должны выбираться помощию прохожих и встреч­ных. Такой приятный прогресс в улучшении дороги в Пермской гу­бернии побуждает меня довести его до общего сведения, приглашая всех проезжающих здесь же изложить их приключения в той надеж­де, что глас народа - глас Божий, и авось хотя эта гласность побудит исправников приняться за улучшение дороги. Теперь же остается мне пожелать им от себя и от имени вдов и сирот умирающих на их до­рогах, от имени утопающих в грязи почт, чтобы судьба привела им прокатиться по подобной дороге курьерами без промедления. Тогда бы они узнали, как тяжки для чужих боков их дорожные спекуляции и что насыпая постоянно на дорогу глину с тремя в возе ее камешка­ми, они приводят дорогу в состояние, удобное для выделки кирпича и для ловушки проезжающих. Кажется, в Урале чего другого, а камня найдется, слава Богу, много, и нет надобности унавоживать дорогу глиною вместо того, чтоб посыпать ее чистым мелким и разбитым камнем, как это делается там, где начальством обращается строгое внимание на состояние дорог и действия исправников, например, в Восточной Сибири.

Капитан Романов, следующий курьером к графу Муравьеву-Амурс­кому по Высочайшему повелению.

Жалоба записана 18 апреля 1859 года”.

Жаль, что капитан Романов не знал или не имел случая узнать, что в пяти верстах от Екатеринбурга у самой большой дороги есть огромная и старая каменоломня (так называемые Палатки), откуда ежегодно берут множество камня для городских строений. На этой каменоломне годами скопилось множество мелкого щебня, который для починки дороги и колоть не нужно, а просто нагребать лопатами: его было бы достаточно на поправку не одного десятка верст. И между тем на дорогах мимо этой каменоломни едва ли найдется кусок щеб­ня, кроме тех, которые падают с возов при перевозке камня в город. Здесь дорогу починивают (т.е. собственно никогда не починивают) мещане города Екатеринбурга.

Затем могу еще сообщить, что по обыкновенному свойству здешнего климата половину апреля была отличная теплая погода: всю неделю Пасхи дни были теплые, светлые, вечера не холодные. С последним днем Пасхи кончилась и хорошая погода: сначала подул холодный ве­тер, потом пошел дождь, потом посыпала крупа, и наконец несколько раз принимался падать снег. Теперь погода снова поправляется (и до­рога около Екатеринбурга также) и, кажется, обещает быть хорошею, т. е. погода, не дорога. [...]

Есть еще одно дело, которым заняты умы екатеринбургской публи­ки, но об нем нельзя много писать: это роман, который сочиняется в екатеринбургском уездном суде, а главное действующее лицо романа сидит на гауптвахте. [...]

В случае, если вздумаете взять что-нибудь из этого письма в “Днев­ник”, прошу Вас, не выставляйте моего имени»[22].

А вот еще одна история, печальная. Читаю за архивным столом письмо Я. Борисоглебского из Шуи. «...Верст за 30 от нашего го­рода есть резиденция одного станового пристава. Ему ли для чего, или почтеннейшей супруге его 18 числа сего месяца понадобилось иметь I1/ аршина белого кашемира. Как кашемира этого на мес­те пребывания г. станового пристава не нашлось, то он послал в наш город одного из безответных слуг своих, десятского, с строгим приказанием явиться этого же числа с покупкой обратно. Бедный десятский, какой-нибудь бездомовый бобыль, живущий подаянием от людей, выбиваемых им за различными самопустячными пустя­ками в становую квартиру, не мог нанять подводы до города, а от пославшего на это дано не было. При +28° и при совершенном без­ветрии пройти пешком по открытому полю 30 верст с утешением измерять и обратно это пространство... — недурная вещь. Но как бы то ни было, а десятский половину приказания в точности исполнил, пришел сюда, явился в ярмарочные ряды, спрашивает кашемиру в одной лавке, другой, третьей — нет кашемиру. Это совершенно обес­куражило посланного. На лице его можно было читать ожидаемый им неласковый прием станового — от предположения, что десятский совершенно в город не ходил, потому что, быть, дескать, не может, чтобы на ярмарке не нашлось таких пустяков. К счастию, приказ­чик той лавки, против которой горемыка десятский стоял таким убитым, нашел в постоянных городских лавках требуемого каше­мира. Но десятский и от 30-верстного пройденного по такой жаре пути, и от мысли при неотыскании в ярмарочных рядах кашемира получить себе, как неисполнившему приказания станового приста­ва, тяжкое наказание от него, так был ошеломлен, что не мог выдер­жать всей крепостью своей натуры, в глазах всех окружавших его зашатался и упал. Прошло минут 10 или 15. Несчастный десятский при участии посторонних лиц, очувствовавшись, встал и отправился доканчивать свое поручение.

Господи Боже мой! Когда же у нас становые-то приставы будут пре­жде всего люди, а потом и хорошие полицейские чиновники? Уже ли здоровье и самая жизнь какого-нибудь десятского дешевле аршина кашемиру?»[23].

Герои вроде этого станового нередки в произведениях П.И. Мельни­кова. Мало чем по сути своей отличается от полицейского чина, опи­санного Я. Борисоглебским, князь-самодур Алексей Юрьевич Заборовский («Старые годы») или Семен Родионович Богачев («Семейство Богачевых»). Эпохи разные, а люди... Люди почти что те же.

 

 

*   *   *

 

 

В 1866 г. в журнале «Искра» появилось стихотворение Василия Курочкина «Великие истины»:

 

Повсюду торжествует гласность,

Вступила мысль в свои права

И нам от ближнего опасность

Не угрожает за слова.

Мрак с тишиной нам ненавистен,

Простора требует наш дух,

И смело ряд великих истин

Я первый возвещаю вслух.

 

Порядки старые не новы

И не младенцы — старики;

Больные люди — нездоровы

И очень глупы дураки.

Мы смертны все без исключенья;

Нет в мире действий без причин;

Не нужно мертвому леченья.

Одиножды один — один [...]

 

В сей песне сорок восемь строчек.

Согласен я — в них смыслу нет;

Но рифмы есть везде, и точек

Компрометирующих нет.

Эпоха гласности настала,

Во всем прогресс, но между тем

Блажен, кто рассуждает мало

И кто не думает совсем.

 

Эта (да только ли эта?) эпоха гласности отличалась тем, что тре­бовала особого мужества, чтобы писать правду. Что и доказывают письма в «Русский дневник».

Вот письмо Василия Шевича[24] из города Зенькова (недалеко от Полтавы), написанное 7 июня 1859 г.:

«Меня постигло несчастие, Ваш сотрудник получил смертельную рану в борьбе за правду.

Дело такого рода. Описанный пасмурный зеленый смотритель об­личаем был мною фактически в “воровстве-мошенничестве”, дело тя­нули и заминали, потому что факты слишком ясно говорят за себя, наконец, обещая нарядить формальное следствие по этому делу, сделали мне письменное формальное предложение от лица директора совершить полюбовную сделку с обвиняемым, и когда я с презрением отверг это предложение, меня от 2 июня уволили от должности.

Положение мое страшное и горькое, я человек семейный, теперь ре­шаюсь идти пешком в Петербург для того, чтобы лично представить Государю или Константину Николаевичу письменные факты о дирек­торе Полтавской гимназии, факты, от которых Петербург ахнет.

В какой мере виноват в этом безбожном деле Пирогов, еще в 4-м нумере своих циркуляров объявивший меня первым преподавателем по округу, я еще не могу судить, но во всяком случае после такого злого дела, совершенного его именем, я, оставаясь нищим, считаю унизительным для своей совести обращаться к нему.

Ежели же я не дойду до Петербурга, умру на дороге, помолитесь, Павел Иванович, за человека, в настоящее время раненого и изнемо­гающего во имя правды.

Бога ради, ежели не встретит затруднения в цензуре статья моя “Сделки некоторых администраторов”[25], поскорее прикажите напе­чатать ее, — ежели мне суждено умереть скоро, пускай это будет лебе­диная песня моей краткой жизни и более еще краткой литературной деятельности.

3-е письмо “Проезжего” отправил вчера к Вам.

Позвольте, пришедши в Петербург, мне лично познакомиться с Вами. Газету продолжайте высылать, жена будет получать»[26].

Спустя полторы недели после того, как Василий Шевич бросил в почтовый ящик свое письмо, другой автор «Русского дневника», Ю. Милашевич из Воронежа, писал П.И. Мельникову:

«На статейку мою, напечатанную в №113 Вашей газеты, появилось неприличное возражение в “Воронежских] ведомостях”. Оно прина­длежит самому Синельникову.

Как ни мучительно желал бы отвечать на нее в скором времени, но не смогу сделать этого по следующим причинам.

Статейка моя сильно не понравилась Синельникову. По его насто­янию из нее сделали служебное дело на основании закона, что “во­еннослужащий не может ничего печатать без разрешения своего на­чальства”. Кажется, мне придется подать в отставку, что и решится окончательно на днях. Следовательно, я связан теперь по рукам и ногам, и потому не удивляйтесь, ежели мое молчание продлится ме­сяца на два. [...]

Кстати, он (Синельников) объявил мне, что будет жаловаться на Вас министру за статьи мои и “По поводу голоса из провинции”. При всей невероятной глупости подобного дела, от него оно может стать­ся»[27].

Теперь поясним это письмо. Ю. Милашевич рассказал в «Русском дневнике» о лотерее, устроенной в Воронеже некими «фокусниками» Мартини и Лемергардом с дозволения местного начальства. Каждый, кто заплатил 50 копеек, выигрывал какую-нибудь безделушку: кусок мыла, жестяную коробку для спичек, 25 штук папирос и тому подоб­ное. Самой ценной вещью были золотые часы, привлекавшие зевак к этому балагану. «Не говоря уже о том младенческом простодушии, с каким поддаемся мы самым грубым приманкам шарлатанства и так равнодушно расстаемся с трудовою копейкою, нельзя не возмутиться при мысли, что это беззаконное средство выманивать у ближнего де­ньги совершается свободно, открыто, среди бела дня и даже с созна­нием права». Ю. Милашевич не спрятался за псевдоним, как другие авторы «Русского дневника», и подписался подлинной фамилией. В дело вмешался воронежский губернатор Николай Синельников, до которого дошел номер «Русского дневника». И Милашевичу при­шлось очень туго...

Спустя еще несколько дней Ю. Милашевич сообщил, что в «Рус­ский дневник» послано письмо в его защиту и что он об этом никого не просил.

И все-таки... В.С. Курочкин, конечно, попал в самую десятку сво­ими «Вечными истинами». Но вместе с тем, тогда, на рубеже 1850–1860-х, была огромная вера в гласность. Она казалась сильным средс­твом, способным изменить жизнь провинции да и страны в целом к лучшему.

«Побольше гласности, и просветятся все захолустья, все медвежьи углы», — призывал читатель «Русского дневника» Иван Медведев из Пензы. Он отзывался на одну из статей, помещенных в № 50 от 6 марта. «Затрепетали люди, зло делавшие, ибо гласно о них пишут!» В письме прилагал копии документов о злоупотреблениях пензенс­кого губернатора Панчулидзева. «Выберите и выкройте, что можно, для Вашей газеты!». Губернатор «злом и свирепым своеволием более четверти века тяготел над нашей местностью, всякое проявление ума, независимости им угнеталось! Народ им был задавлен. Самовластие его давно уничтожило всякую самостоятельность судов!»[28].

Другой читатель газеты, В. Андреев из Архангельска, обращаясь с просьбой отложить публикацию его критического письма и рисуя про­винцию черными красками, подчеркивал важность газеты, способной писать о всех недостатках открыто: «Смело могу сказать, что если в других городах также интересуются помещенными о них статьями, то “Русский дневник” имеет массу читателей громадную. Учись хоть этим средством, русский люд, грамоте!»[29]

Читатель Александр Буцулло из Ейска в своем письме П.И. Мель­никову называл «Русский дневник» «сильным уже по самому своему назначению органом гласности»[30].

Были люди, видевшие в гласности и в сатире прямой вред. В один прекрасный день на стол П.И. Мельникову легло письмо от учителя витебской семинарии Матвея Красавицкого. Там была статья «Необ­ходимое предостережение» о провинциальном сплетничестве и про­паже из ризницы кафедрального собора старинного архиерейского жезла из чистого серебра весом в 36 фунтов. В конце семинарский учитель пространно рассуждал о том, каким же надо быть русскому народу. Надо не заниматься сплетнями и не ругать чиновников, а помнить заповеди о терпении и обуздании языка, постигать науки. «Если же тянет тебя к книге, то читай книги душеспасительные...», — советовал он. Представляю, как изменился Павел Иванович в лице, когда дочитал письмо до конца, до пятого листа. Там упоминался его псевдоним и далее следовал совет не читать произведения Печер­ского. Красавицкий не подозревал, что писатель Андрей Печерский и редактор «Русского дневника» П.И. Мельников — один и тот же человек. «Если ты бросишь Гоголя, не станешь нарасхват покупать Белинского, которого не следовало бы и издавать, и вообще не будешь читать произведений азартной литературы, то авось Щедрин, Печер­ский (эта фамилия в автографе письма тщательно замарана каранда­шом. — В.Б.) и другие сойдут со сцены и на твоем небе снова станет тихо и приветливо светить солнце, а на земле зажурчат ручьи, за­блеют барашки, замычит крупный скот, заиграют пастухи на свире­лях; художественная литература воспитает художественных людей, художественные люди прославятся художественными делами, даст Бог, со временем вся жизнь твоя превратится в одно художественное произведение, в один бесконечный ряд разнообразных фокусов, и ты будешь счастлив под смоковницею своею, и язык твой сам собою сде­лается мягок и тих»[31].

Вот такая идиллия!

 

 

*  *  *

 

 

Первый номер «Русского дневника» открывал охотничий «Очерк зимнего дня» Сергея Тимофеевича Аксакова. Он не был единствен­ным уже признанным писателем, кого П.И. Мельникову удалось при­влечь к сотрудничеству.

Получилось уговорить опального священника Ивана Степановича Беллюстина, впавшего в немилость из-за изданной за границей книги «Описание сельского духовенства» — правдивого и прямого изображе­ния быта провинциальных служителей алтаря. Вот его письмо П.И. Мельникову:

«Аз есмь иерей богоспасаемого града Калязина. Сидеть бы мне спо­койно, как тысячи собратьев, закрывши глаза на все, сжегши совесть, — спокойно бы протекла моя жизнь. Так нет, взошла мне дикая фантазия: видеть все и записывать. Великому приятелю моему М.П. Погодину взошла в голову не менее дикая фантазия: убедить меня, чтобы я из своей тетрадищи сделал хоть краткие извлечения. Еще одному господину пришла дичайшая фантазия: напечатать все это за границей под нелепым заглавием “Описание сельского духовенства”. Напечатанное за границей появилось и на Святой Руси. Как это пер­воначально была домашняя записка, то я не считал нужным лука­вить в ней. Как извлечение вовсе не предназначалось для печати, то и в нем нашлось многое, не угодное нашим господам великим. Какой же результат?

Самый утешительный для меня: светлейший Синод определил со­слать меня навсегда на Соловки!.. И это без суда, без опровержения высказанного мною, а так себе втихомолку, единственно потому, что святейший Синод, а я ничтожнейшая пешка... Не забудьте, он же, святейший Синод, хорошо знает, что у меня девять человек детей; что я беднейший человек на земле; что вместе со мной гибнет вся семья моя... Не забудьте, он же, святейший Синод, хорошо знает, что я двадцать уж лет прослужил с честию; работой головы кое-как восполнил свою нищету, а не крохоборством и грабежом по образу прочих...

Милостивый, благородный, умный царь наш спас пока меня...

Вот что было со мной в декабре, январе и начале февраля. Теперь прощаете ль Вы меня за медленность?

Будущее мое еще страшно, но начал дышать несколько посвобод­нее.

Пользуясь этим, спешу расплатиться с Вами. Доставляю первую статейку: “Что будет с уездными городами?”[32] Всего их будет четыре. Угодно Вам - извольте напечатать; нет — бросьте или, будет милость, возвратите. Пришлю о другом чем-либо. Мыслей бездна; дал бы Гос­подь Бог только избавиться от власти темныя. Даже и в том случае, если не избегу гибели, Вы не потеряете ничего: на уплату Вам пред­назначены лучшие друзья мои — книги, тем более дорогие друзья, что приобретены не деньгами, а потом и ночным трудом.

Вам угодно знать мое имя и отчество; извольте: Иоанн Степанович. Но откровенно — я враг великих величаний. Самое дорогое имя для меня — брат»[33].

И.С. Беллюстин просил подписывать его статьи псевдонимом «Бэль». В крайнем случае, разрешал указывать в качестве автора бра­та — Андрея Степановича Беллюстина.

Постоянным автором «Русского дневника» стал известный писатель Григорий Петрович Данилевский (псевдоним — А. Скавронский), автор исторических романов «Мирович», «Княжна Тараканова», «Бег­лые в Новороссии» и др. Он присылал статьи об охоте, поставив себе задачей в четырех письмах описать охоту в разные времена года. Пи­сатель жил в то время на хуторе Петровка близ города Чугуева в Харьковском губернии.

«Я охотник по крови. Дед мой, оригинальнейший из старосветс­ких наших типов, уже покойник, проживший громадное состояние, отец мой, покойник тоже, дяди мои, весь наш околоток — охотники в душе. С детства я бродил с ними и за ними, за отсутствием ружья сопутствуя им с палочкой. [...]

Кстати, мы с Вами незнакомы. Вы меня знаете, вероятно, с незавид­ной стороны: по моим журнальным работам года четыре назад. С той поры, как я уехал сюда по поручению В[еликого] К[нязя] Константи­на Николаевича (в 1856 г. Г.П. Данилевскому было поручено сделать описание прибрежьев Азовского моря и устьев Дона, а в следующем году он вышел в отставку. — В.Б.), в числе 7 других, им посланных, я увидел многое, испытал многое и другими глазами смотрю на вещи и на мою страстно любимую мною родину. Плодом моей поездки в печати были до сих пор “Нравы чумаков” в “Библиотеке” Дружи­нина и “Украинские простонародные сказки” в “Русском вестнике” прошлого года в новой, выработанной мною форме. Это я считаю вер­ными моими работами. Меня в особенности всегда преследовал “Сов­ременник”. Вероятно, Вы ему не разоблачите моего псевдонима, под которым в нем, в апреле, явился мой очерк “Сорокопановка”, чис­тейшая быль. Давно я не был в кругу товарищей моих по литературе и не знаю, изменилось ли их жесткое отношение ко мне. Между тем мой портфель наполнился довольно живыми сценами и записками. К зиме я, может быть, приеду в Петербург - издать сборник стихотвор­ных сказок моих, напечатанных в мое петербургское] студенчество в “Отеч[ественных] записках”, а потом в “Москвитянине” и “Рус[ском] вестнике”, и книгу рассказов в прозе об Украйне. Теперь же меня тре­тий год занимает наша устная и письменная старина. Из устных бо­гатств я нашел явно искомую Максимовичем (Гоголь тоже ее искал) эпопею нашу, или скорее, обломок ее, отрывок народной сказки “По­хождение Бога и ап[остола] Петра по земле нищими”, и записал ее со слов рыбака на Донце. Из письменности я нашел богатейшее собрание писем с начала прошлого столетия до 90-х годов этого, переписки од­ной помещичьей семьи с соседями, и дневник моего прадеда времен Елисаветы на промежуточных листках письменного календаря — о его быте и занятиях. Все это я обрабатываю для печати в отрывках, а между прочим сам себе еще не доверяю.

Я с Вами не знаком; сношения с друзьями я все прекратил. Не знаю, что в Вас возбуждают мои труды. Как Вы нашли “Сорокопановку”? Напишите. Это мне нужно. Не имея сил идти вслед обличитель­ной литературе, идя старою, тихою тропой, недаром ли все это, что так еще горячо и сильно меня убаюкивает и увлекает? Скажите мне­ два-три слова. Клиентство мне не по душе. Но слово товарища я свято оценю»[34].

В «Русском дневнике» были опубликованы несколько «Писем об украинской охоте» и статей Г.П. Данилевского[35].

На призыв сотрудничать откликнулся еще один известный писа­тель — Даниил Лукич Мордовцев из Саратова.

«Я готов сообщать Вам все местное, что может быть интересно не для одного Саратова; мне кажется, из Вашей программы и письма я могу понять, с какой стороны жизни Вы хотите знакомить Вашей газетой русскую публику. В материалах, конечно, серьезных, мне ка­жется, недостатку не должно быть, была бы только цензура настоль­ко снисходительна к общественной гласности, чтоб я мог говорить не об одних провинциальных спектаклях и обедах — тогда я готов работать. В качестве сотрудника во II отделе Вашего издания я могу служить Вам присылкою общедоступных статей по русской истории, по истории русской и славянской литератур, в размерах, дозволенных средствами, которыми я теперь располагаю. Н.И. Костомаров передал мне более полсотни архивных дел, которые он достал в архивах Цари­цынском и Петровском (последние отысканы на днях); несколько дел нашел я в старых архивах Саратовского магистрата и Конторы инос­транных поселенцев. Дела эти относятся к царствованию Екатерины II, собственно касаются событий в Поволжье: дела о Пугачеве, кото­рыми не пользовался Пушкин, дела о других самозванцах, о которых наши историки, кажется, не слышали — о Федоте Богомолове (за год до Пугачева — в Царицыне), Ханине (через год после Пугачева, там же), о знаменитом разбойнике Заметаеве, который наделал столько хлопот графу П.И. Панину, Суворову, солдатам и всей военной колле­гии, о разбойнике Кулаке, Зубахине, вообще дела о смутных временах второй половины XVIII столетия. Очень жаль, что на днях я отослал Богомолова в один из журналов, я рад был бы видеть его в Вашем издании. Но у меня теперь готов небольшой очерк о Заметаеве: если Вам будет угодно иметь его, я просил бы Вас, милостивый государь, дать ему место в “Русском дневнике”, тем более, что он может быть вполне газетной статьей по объему, а по содержанию — только бы г. Па[нрзб]ов, Мацкевич, Гончаров или другой из цензоров обошлись бы с ним поласковее»[36]. Письмо датировано 4 ноября 1858 г. Написано в Саратове.

В январе 1959 г. на страницах «Русского дневника» (№№ 7 и 8) вы­шла документальная статья Д.Л. Мордовцева «Заметаев» — история разбойника, появившегося вскоре после Пугачева, грабившего суда на Волге и на Каспии.

Был готов к сотрудничеству поэт Иван Саввич Никитин, живший в Воронеже:

«Честь имею принести Вам глубочайшую благодарность за сделан­ное мне приглашение участвовать в трудах по издаваемой Вами га­зете.

Вам угодно было предложить мне постоянное периодическое до­ставление сведений о движении торговли в нашем крае. К сожале­нию, я не в силах исполнить такой приятной обязанности. В нашей глуши собрание фактов по этому предмету представляет величайшее затруднение. Нужно ходить со двора на двор, из лавки в лавку, что­бы узнать что-нибудь основательно, да и тут немного узнаешь: наши продавцы — народ неподатливый, его нескоро вызовешь на откровен­ность. Впрочем, я постараюсь сделать все возможное, и от времени до времени буду сообщать Вам о ходе ихних торговых дел. Но повторяю, облечь все это в правильную форму, привести в систематический по­рядок решительно нет никаких средств: во всяком случае, нужны же приблизительно верные цифры, писать наобум было бы бессовестно.

На первый раз прошу Вас принять от меня прилагаемую при сем небольшую статью, я прислал бы ее в половине декабря, но в послед­нее время у меня так было много разных работ, что я не имел даже свободной минуты ответить на Ваше письмо, что с моей стороны было очень невежливо и о чем я прошу у Вас извинения.

В истинном почтении и преданности имею честь быть Вашим по­корным слугою.

Иван Никитин.

1858 г., декабря 29»[37].

Статей за подписью этого замечательного поэта в «Русском днев­нике» не появилось, но, может быть, он сотрудничал анонимно. По крайней мере, статья, которую он предлагал, могла быть опубликова­на без подписи уже в январе 1859 г.

В «Русском дневнике» был опубликован рассказ П.И. Мельникова «На станции», который и поныне включается в сборники писателя. Другим художественным произведением, которое увидело свет здесь, стала повесть «Заузольцы». По свидетельству П.С. Усова, писатель начал ее под влиянием министра внутренних дел С.С. Ланского, «который, зная перо и обширные сведения Мельникова о русском народе и его быте, почти настоятельно убеждал своего чиновника приступить к его описанию с наибольшими подробностями»[38].

Заузольцы, значит, живущие за рекой Узолой, которая впадает в Волгу выше Балахны. П.И. Мельников относил к заузольцам жите­лей Балахнинского и Семеновского уездов Нижегородской губернии.

В 119-м номере «Русского дневника» начинается публикация «Заузольцев». Продолжается она в № 125, где развертывается история писаря Карпа Емельянова, в будущем, в дилогии «В лесах» и «На горах», — Морковкина. Через несколько номеров (в № 131) читатель встречает очередное продолжение повести. В № 133 на сцену выходит явно симпатичный автору купец Лукьян Никитич, который станет Патапом Чапуриным.

«А был Лукьян Никитич — душа-человек. Много добра творил и всегда рад был радехонек помочь человеку в беде, знал ли он его до того, не знал ли, - ему все едино. Раз гостил у него в Березовке барин из Зимогорска, и разгорелись, видно, у него глаза на достатки лукьяновские. Указывая на кацею, что стояла в переднем углу под образами, барин, прищуривши глазок, спрашивает:

— А какой, — говорит, — ты веры, Лукьян Никитич?

Лукьян смекает, куда барин речь-то воротит, тоже прищурился, да и бух ему в ответ:

— А такой, — говорит, — я веры, коли вот хоть ты, ваше благородие, оборони Господи, в полынью попадешь, а я тут случусь, так я по моей вере, тебя вытащу. Хороша ли, барин, моя вера?»[39]

Тут же следует сноска, что кацея — это ручная кадильница и в каж­дом старообрядческом доме она стоит под образами, «которые каж­дый праздник окуриваются из нее ладаном».

Дочерей Лукьяна Никитича в «Заузольцах» зовут Груша и Липа (Настя и Параша). Его жену — Орина (Аксинья Захаровна). Трифон Лохматый носит имя Пахом Трифонов, а его сын, который, так же, как и в романе «В лесах», идет к Лукьяну Никитичу наниматься в работники — Василий (в дилогии, напомним, — Алексей). Скитские старицы носят имена Августа, Евлампея, Измарагда. Их характеры не прописаны.

П.И. Мельников рассказывает, как велось в старообрядческом скиту воспитание дочерей Лукьяна Никитича: «В пять лет девицы прошли... часовник и все кафизмы, немало канунов наизусть затвердили, читать книги отеческие выучились бойко, выучились петь по крюкам и даже “развод демественному и ключевому знамени” разумели. Выучились Груша с Липой писать уставом; немало переписали оне “цветничков и сборничков” и посылали их в поминок родителям перед большими праздниками, а родители их, надо сказать, почитать на досуге книг душеспасительных любили, и куда как им дорого было перечитывать “Златоструи” и другие сказания, тщательно переписанные дочками родными, разукрашенные киноварью и лазурью. Какие “заставки” рисовала Груша на первых страницах “цветничков”, какие “финики” по бокам золотом выводила — хоть в Поморье, в Лексинском селении такие писать, да и то в старые года. Мастерица была! Выучились также девицы кошельки плести бисерные и шелковые, ткать пояски со словами из крученого золота, синелью вышивать подручники и лестовки. А сарафан сшить, рубаху скроить, по хозяйству заняться, — ну, матушка Евлампея девиц не обучала. Зачем, к чему это? — рас­суждала их наставница»[40].

Теперь сравним, как это подано в романе «В лесах»: «Гостили де­вушки у тетки (игуменьи Манефы в скитах. — В.Б.) без мала пять годов, обучались божественному писанью и скитским рукодельям: би­серны лестовки вязать, шелковы кошельки да пояски ткать, по канве шерстью да синелью вышивать и всякому другому белоручному мастерству. Отец-тысячник выдаст замуж в дома богатые, не у квашни стоять, не у печки девицам возиться, на то будут работницы; оттого на белой работе да на книгах больше они и сидели. Настя да Параша в обители матушки Манефы и “часовник”, и все двадцать кафизм Псалтыря наизусть затвердили, отеческие книги читали бойко, без запинки, могли справлять уставную службу по “Минее месячной”, петь по крюкам, даже “развод демественному и ключевому знамени” разумели. Выучились уставом писать и, живя в скиту, немало “цвет­ников” да “сборников” переписали и перед великим праздником по­сылали их родителям в подаренье. А Патап Максимыч любил на до­суге душеспасительных книг почитать, и куда как любо было сердцу его родительскому перечитывать “Златоструи” и другие сказанья, с золотом и киноварью переписанные руками дочерей-мастериц. Какие “заставки” рисовала Настя в зачале “цветников”, какие “финики” по бокам выводила — любо-дорого посмотреть!»[41].

Совпадает самая суть двух отрывков, не говоря уже об отдельных словесных оборотах. Только в первом случае тот факт, что девушек не обучали «черной работе» объясняется лишь волей матушки Евлампеи, а во втором это изначально предопределено социальным статусом Насти и Параши. При этом писатель тонким штрихом показывает, что внимание девушек сосредоточено не только на одном скитском рукоделии, усложняет характеры. Вот их отец берет рукописную тет­радь, читает духовные стихи. Потом «перевернул Патап Максимыч листок, там другая псальма:

 

Сизенький голубчик

Армейский поручик».

 

В номере 137 от 28 июня была помещена последняя глава «Заузольцев». В ней мать Измарагда пересказывает Груше и Липе столь лю­бимые П.И. Мельниковым поволжские старообрядческие легенды. Писатель не удерживается от замечания в публицистическом духе: «А что, извольте вас спросить, нравственнее для девицы — весельчак Поль-де-Кок и Жорж Занд или простой, безыскусственный, но пол­ный кипучей народной фантазии рассказ о сокровенном граде Ките­же, о горах Кириловых, и прочая, и прочая?».

«Заузольцы» — наиболее крупное произведение, посвященное ста­рообрядцам и опубликованное в «Русском дневнике». Других мате­риалов о них в газете практически нет, несмотря на огромнейший интерес «Русского дневника» к истории и этнографии, к живой на­родной жизни. Мы можем констатировать, что газета не уделяла старообрядчеству внимания. Пять глав повести, что П.И. Мельников успел опубликовать, — это по сути своей, только вступление к неко­му большому произведению, знакомство с персонажами, которые не прописаны, не прорисованы глубоко (не успевал писатель). Повесть заканчивается развернутым пересказом легенд. Огромный и неизве­данный мир заволжских скитов на мгновение приоткрылся читателю. Легенды о старцах Кириловых гор П.И. Мельников перенес потом в рассказ «Гриша» и, таким образом, они зазвучали и украсили уже завершенное, целостное произведение. Остальной материал пришлось «приберечь» до дилогии «В лесах» и «На горах».

 

 

*   *   *

 

 

В 141-м номере от 5 июля газета объявила, что прекращает вы­ходить, поскольку вырученных от подписки средств на издание не хватает, а также «по независящим от редакции причинам». Редакция обещала вернуть деньги всем тем, кто уже подписался на второе по­лугодие. В последнем номере П.И. Мельников успел поместить оче­редной очерк Г.П. Данилевского из цикла «Письма об украинской охоте».

Об этих «независящих от редакции причинах» свидетельствует П.С. Усов. «Редактирование газеты выдающимся чиновником министерс­тва внутренних дел было причиною, что ее стали считать его органом. Вследствие того министру С.С. Ланскому приходилось выслушивать замечания и неудовольствия на “Русский дневник”, как бы виновни­ку или вдохновителю статей, появлявшихся в нем. Такое положение оказалось настолько неприятным для С.С. Ланского, что он, нако­нец, призвал к себе П.И. Мельникова и предложил ему на выбор: или выйти в отставку из министерства внутренних дел и продолжать издание не в качестве его чиновника, или прекратить “Русский днев­ник” и остаться в таком случае на государственной службе. Не имея состояния, Мельников, как он сам мне говорил, предпочел остать­ся на государственной службе, дававшей ему средства к жизни. При недостаточном числе подписчиков, всего 1518, на полугодовое изда­ние “Русского дневника” не только были израсходованы все деньги, собранные с подписчиков, но и затрачена была сверх того довольно значительная сумма. Так, Мельников получил в ссуду из сумм минис­терства внутренних дел 3000 р. на издание “Русского дневника”. По его прекращении эту ссуду стали вычитать из скромного жалования Мельникова, так что он был сильно стеснен в средствах к жизни. Долг этот был ему прощен только впоследствии, благодаря ходатайству тогдашнего директора Департамента общих дел графа Петра Ан­дреевича Шувалова»[42].

Итак, газета просуществовала чуть более полугода. Много это или мало, чтобы сыграть какую-то роль в публицистике? Что касается об­щественного значения «Русского дневника», то по этому поводу стоит привести письмо известного в свое время публициста, старообрядца-беспоповца Василия Александровича Кокорева, который написал его П.И. Мельникову, узнав о прекращении газеты: «Вам известно, как радовались все мы появлению нового органа и каким уважением об­щества встречался чуть ли не каждый № Вашего “Дневника”, а но­меров этих вышло в свет до 150... Как подписчик, я нисколько не считаю редакцию “Русского дневника” в долгу перед собою, и когда жалею о прекращении издания, то никак не из-за денежной потери. И в полутораста листках своих “Р[усский] д[невник]” успел выска­зать столько правды и пользы, сколько другим изданиям не придется отпечатать и в десять лет»[43].

 

 

 

[1] Мельников П.И. Об издании ежедневной газеты «Русский дневник» (листовка). СПб., 1858. С. 1.

[2] Там же.

[3] ИРЛИ. Ф. 569. Оп. 1. № 343. Л. 4–4 об. Курсив П.И. Мельникова.

[4] Там же. Л. 7.

[5] Сборник в память П.И. Мельникова (Андрея Печерского). Ч. 1. С. 128.

[6] ИРЛИ. Ф. 690. Оп. 6. Ед. хр. 94. Л. 2. Курсив П.И. Мельникова.

[7] Аксаков К.С. Еще несколько слов о русском воззрении // Аксаков К.С. Эстетика и литературная критика. М., 1995. С. 323–324.

[8] Мельников П.И. Об издании ежедневной газеты «Русский дневник». С. 1.

[9] Аксаков К.С. Указ. соч. С. 324.

[10] Мельников П.И. Об издании ежедневной газеты «Русский дневник». С. 1.

[11] Там же.

[12] Там же. С. 2.

[13] Там же.

[14] ОР РНБ. Ф. 27. Ед. хр. 698. Л. 1.

[15] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 714. Л. 1 об.

[16] Русский дневник. 1859. № 65. С. 3.

[17] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 732. Л. 1.

[18] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 372. Л. 2 об.–3.

[19] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 763. Л. 2.

[20] ОР НРБ. Ф. 37. Ед. хр. 745. Л. 1 об.

[21] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 697. Л. 2–2 об.

[22] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 705. Л. 1–2.

[23] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 709. Л. 1 об.–2 об.

[24] В «Русском дневнике» опубликовал несколько заметок и статей: Новости из Полтав­ской губернии // Русский дневник. 1859. № 23. С. 2–3; № 24. С. 2; Об образовании женщины в Малороссии // Там же. № 58. С. 4.

[25] Может быть, речь идет о статье с заголовком «Из Зенькова» в № 125 от 13 июня. Показаны типы провинциальных администраторов: что снаружи и что скрывается за их манерами.

[26] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 760. Л. 1–1 об.

[27] ОР РНБ. Ф.37. Ед. хр. 735. Л. 1–1 об.

[28] ОР РНБ. Ф. 37. Ед.хр. 733. Л. 1 об.

[29] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 695. Л. 2.

[30] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 711.

[31] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 730. Л. 5 об.

[32] Опубликована без подписи в № 80 «Русского дневника» от 17 апреля (С.4) и в №81 от 19 апреля (С. 3–4). Речь в статье шла об особенностях торговли, промыслах, купцах и мещанах уездных городов. Словом, она вполне соответствовала направлению газеты.

[33] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 670. Л. 2–2 об.

[34] ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 718. Л. 3 об.–4.

[35] Украинские сады // Русский дневник. 1859. №2. 40; Письмо об украинской охоте // Там же. № 73 от 3 апреля; Вести из Харьковской губернии // Там же. № 77 от 8 апреля; Письмо об украинской охоте // Там же. № 97 от 9 мая; Письмо об украинской охоте // Там же. № 141 от 5 июля.

[36] ИРЛИ. Ф. 95. Оп. 2. Ед. хр. 10. Л. 1 об.–2.

[37] ИРЛИ. Ф. 95. Оп. 2. Ед. хр. 12. Л. 1–1 об.

[38] Усов П.С. П.И. Мельников, его жизнь ... С. 197.

[39] Мельников П.И. Заузольцы // Русский дневник. 1859. № 133. С. 1–2.

[40] Там же. С. 2.

[41] Мельников П.И. В лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 13–14.

[42] Усов П.С. П.И. Мельников, его жизнь... С. 196.

[43] ИРЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 1–1 об.

---

Теги: журналистика, «Русский дневник», Василий Курочкин, Григорий Данилевский, Иван Беллюстин, Даниил Мордовцев, Иван Никитин,  «Заузольцы»