«Говорят о вере, да потом свернут на поляков ...»:

П.И. Мельников и Москва

Биограф писателя П.С. Усов заявлял: «Можно с уверенностью ска­зать, что если бы Мельников не переселился в Москву, то русская публика не прочитала бы его романов “В лесах” и “На горах”»[1]. И мы, будучи спровоцированы таким заявлением, хотим обратить вни­мание на этот аспект, имеющий непосредственное отношение к изу­чению мировоззрения П.И. Мельникова: его взгляды на Москву, его отношение к этому городу — что он для писателя значил, что симво­лизировал, чем был дорог, какие идеи выражал. Дело здесь не только в самом переезде в Москву (это произошло в 1866 г.), который ознаменовал новый этап в творчестве писателя, не только в смене деятель­ности, в возможности писать. Да, сам П.И. Мельников признавался в письме к жене, что ему в Москве куда удобнее пишется. «Живя в Петербурге, я не работал столько, сколько теперь пишу. В Москве работа удобнее, а в деревне, как ты сама нынешним летом могла заметить, еще удобнее». Из того же письма: «Поэтому я признаю, что для добывания денег литературною работою, самым удобным местом зи­мою Москву, а летом деревню»[2]. Возможность работать, безусловно, важна. Но в творчестве П.И. Мельникова довольно мало внимания уделялось непосредственно Москве. Возможно, это связано с мировоз­зренческими особенностями писателя.

Романы П.И. Мельникова посвящены Нижегородчине — его родным краям, рассказы и повести — провинциальной России, а Москве раз­ве что небольшая главка в «Очерках поповщины», повествующая о старообрядцах Рогожского кладбища да отдельные упоминания в ро­манах и рассказах. Но дело вовсе не в количестве написанного о Мос­кве. И вовсе не в том, что переезд подтолкнул писателя к созданию больших произведений, ознаменовав новый этап в его творчестве. Со старинной русской столицей у него существовала куда более глубокая связь. Идея Москвы в мировоззрении П.И. Мельникова — это идея всей России и ее судьбы, ее будущего, разгадка ее предназначения. Город с национальными русскими святынями, с вековым прошлым олицетворял тот духовный фундамент, на котором было выстроено огромное государство, на котором, как и века тому назад, ему пред­стоит стоять.

Писатель, как уже было сказано, не привел в строгую систему свои историософские взгляды: размышления о национальной идее, о мо­нархической государственности рассеяны в его докладных записках, в письмах (в том числе неопубликованных в советский период по идеологическим причинам), в художественных произведениях.

Свое кредо писателя и публициста П.И. Мельников излагал в до­кладной записке министру внутренних дел П.А. Валуеву в 1863 г., когда вспыхнуло восстание в Польше. Писатель тогда взялся за ра­боту над брошюрой «О русской правде и польской кривде». Ее целью было разъяснить суть происходящих событий для самых широких и малограмотных народных масс. Цель обуславливала особые требова­ния к языку брошюры, к ее стилю: «...до какой бы степени не был неразвит русский народ (а он вовсе не так неразвит, как обыкновенно думают, но лишь имеет своеобразное миросозерцание).., обращаться к нему как к ребенку нельзя. [...] Такой тон для него оскорбителен и доверия внушить не может»[3]. Кроме того, он указывал, что «...в объяснениях, обращаемых к народу особенно в важные, исторические моменты, должно говорить серьозно и с достоинством, говорить теми своеобразными оборотами речи, теми выражениями, которые в тече­ние столетий народ выработал из чтения книг церковных, из былин и сказаний, изустно из поколения в поколение передаваемых; это те обороты речи, те выражения, которые недоступны для изучения в ау­диториях и кабинетах, но которые могут быть усвоены образованным человеком не иначе как посредством долгого и близкого знакомства с простонародьем, сопровождаемого изучением церковной литературы, летописных сказаний и изустных былин и преданий»[4].

Первоначально брошюра называлась «Письмо к православным христианам». П.И. Мельников старался изложить его в доходчивой форме, чтобы задеть религиозные и национальные чувства народа, напомнить о преданности царю. Ярче всего, по мнению автора, на­родное мироощущение воплощала Москва. Неслучайно П.И. Мель­ников оговаривал условия публикации и распространения брошюры. «Я полагал бы напечатать его (письмо. — В.Б.) в Москве и назвать “Письмом из Москвы”. Простонародье имеет к Москве благоговейное уважение, каким Петербург не пользуется. Москва и Киев — города святые по понятиям народа. В то время, когда народный дух возбуж­ден, когда по сельщине и деревенщине раздаются, как теперь, ста­ринные наши голоса: “За дом Пресвятой Богородицы и за православ­ного царя”, с народом удобнее говорить из Кремля, чем с Невского проспекта. Петербург имеет высокий правительственный авторитет в глазах народа, основанный на том, что Государь Император имеет в нем постоянное пребывание. Москва же имеет авторитет религиозный и народный, не будучи лишена и царственного авторитета. Коренным царским городом народ все-таки считает Москву»[5]. П.И. Мельни­ков выступает последователем славянофильских идей К.С. Аксакова и Н.С. Хомякова. Н.С. Хомяков, например, в «Речи о причинах уч­реждения Общества любителей словесности в Москве» отмечал, что особенность России, в отличие от прочих европейских государств, в том, что здесь не одна, а две столицы. Одна из столиц выступает как центр государственный, откуда ведется практическое управление страной, другая — как центр духовный и национальный. Именно в Москве «созидаются... формы общественных направлений». И вели­кий художник, и великий мыслитель могут быть воспитаны везде, но общественная мысль только благодаря Москве может стать всеобщим достоянием. «Русский, чтобы одуматься, столковаться с русским, об­ращается к Москве»[6]. Именно потому П.И. Мельников настаивал, чтобы его книгу отпечатали в Москве и распространяли именно отту­да. Если это будет так, что изложенные в ней идеи будут легче усвое­ны в широких слоях народа.

П.А. Валуев учел пожелания П.И. Мельникова. Брошюра была издана в Москве, на обложке — Георгий Победоносец, заглавие от­печатано старинными славянскими буквами. В конце книжки П.И. Мельников поместил текст молитвы за царя и о победе над врагами из рукописи XVI в. Это было сделано неспроста: молитва могла чи­таться и старообрядцами, способствуя религиозному единению народа в такую серьезную минуту. О том, как изображались в брошюре ста­рообрядцы, говорилось ранее. Нужно заметить, что выход «Русской правды и польской кривды» и, в частности, ее язык, стиль вызвали резкий критический отклик М.Е. Салтыкова-Щедрина, с которым когда-то писатель одновременно вступал на литературное поприще. «Брошюрка эта представляет собой одну из бесчисленных, до сих пор очень редко удававшихся попыток подделаться под русский народ­ный толк и объясняться с народом языком, ему доступным. Фактурой своей она напоминает псевдонародные, несколько ухарские рассказы г. Андрея Печерского, в которых всегда написано множество народ­ных слов и оборотов речи, но собственно народного все-таки нет ниче­го. Видимое дело, что автор брошюрки человек бывалый, обращался с народом, знаком с его пословицами и прибаутками, но народной мысли, но кровной народной нужде он все-таки остался чужд. А по­тому в книжке его прежде всего неприятно поражает фальшивый тон и желание автора во что бы то ни стало принизить себя до народ­ного понимания; речь несвободна и сплошь испещрена всякого рода присловьями и стереотипными выраженьицами, для более или менее ловкого подбора которых не требуется даже знакомства с народом, а достаточно заглядывать почаще в труды гг. Снегирева, Буслаева, Даля. [...] Он видит в народе или низкую породу людей, или какое-то полудурье и, руководствуясь этим взглядом, измышляет для него низшего сорта мысли и форменно простонародные речи»[7].

В 1866 г. П.И. Мельников едет в командировку в Москву с целью изучения настроений старообрядцев после каракозовского выстрела. Эта поездка укрепляет его во мнении, что успехи образования долж­ны привести к тому, что старообрядцы внесут «в нашу жизнь новые элементы, или, лучше сказать, старые, забытые нами от наплыва за­падных понятий и обычаев, не сродных ни русской земле, ни русской душе [...], элементы, подорванные Петром по закону исторической необходимости, которые, однако, — встань он от гроба, первый бы, по беспредельной любви его к России, теперь, в пору благовремен­ную, стал бы восстанавливать»[8]. Эти мысли писатель излагал в до­кладной записке П.А. Валуеву, уже неоднократно упомянутой ранее. Среди прочего П.И. Мельников благодарил министра за возможность побывать в Москве: «Ваше Превосходительство! Послав меня сюда, Вы сделали мне благодеяние: Вы утвердили во мне веру в незыбле­мость дорогой нашей матери — России; жить в Петербурге человеку, прожившему и детство, и младость в коренной русской земле, втя­нувшись в людскую жизнь великолепно разукрашенного чухонско­го болота, чуть не каждый день приходится отчаиваться за русскую будущность, но в той среде, в которой нахожусь, светло и радостно смотрится вперед и вполне верится, что все эти социализмы и коммунизмы, и спиритизмы, и космополитизмы, и самое 4 апреля — нано­сные болячки на русском родовом теле — немного серной печенки и чесотка пройдет. А главный оплот будущего России все-таки вижу в старообрядцах, которые не будут раскольниками, ибо расколу старо­обрядчества пред светом просвещения не устоять...»[9].

В «Записке» видится противопоставление возможных путей разви­тия страны: один, западнический, олицетворен Петербургом, другой, славянофильский — Москвой. Москва дорога как средоточие нацио­нального русского духа, хранителями которого были и остаются ста­рообрядцы.

П.И. Мельников приветствует выстрел Д. Каракозова — в том смыс­ле, что он может послужить импульсом к национальному подъему. «Да будет же “знамением во благо” и событие 4 апреля. Что это будет так, дух Москвы, сердца России говорит. Что он так говорит, “тому послух есмь” — говорю языком наших предков. В субботу 21 мая буду в Кремле, в толпе народной, и наперед предвкушаю то русское чувс­тво, которым “Москва заговорит” при виде Государя». И тут же вновь подчеркивает: «А восстановление русского духа, старобытной нашей жизни все-таки от будущих старообрядцев, которые тогда не расколь­ники будут»[10]. П.И. Мельников наполняет разным содержанием по­нятия «старообрядцы» и «раскольники». Раскольники для него — те, кто отказывается идти на сближение с официальным православием, старообрядцы — хранители исконного духа допетровской Руси, кото­рые, отбросив «предрассудки» и влившись в паству господствующей церкви, призваны преобразить и ее, и страну в целом, укрепить ее основы. Такая точка зрения сформировалась у писателя еще и под влиянием того факта, что в 1865 г. к господствующему православию присоединились старообрядческие епископы Пафнутий (Овчинников) и Онуфрий (Парусов), а также ряд известных в старообрядчестве лиц. Бурно обсуждалось старообрядческое Окружное послание, в котором многие ошибочно усматривали тенденцию к сближению с официаль­ной церковью.

Московскую идею П.И. Мельникова о «старообрядцах-нераскольни- ках» олицетворяют герои его романов — Петр Самоквасов и Дуня Смолокурова. Пройдя всевозможные испытания, они присоединяются к единоверию. К господствующей церкви тяготеет и Герасим Чубалов — герой, на стороне которого все симпатии П.И. Мельникова. Это единственный и закономерный (по мнению писателя) путь лучших старообрядцев. И если Н.С. Лесков в «Запечатленном ангеле», стре­мясь, видимо, провести рассказ через цензуру, делает натянутую, ма­лоубедительную концовку, присоединяя своих героев к единоверию (на что обратил внимание Ф.М. Достоевский[11]), то Петр Самоквасов и Дуня, Герасим Чубалов отражают ход рассуждений П.И. Мельникова о предназначении и судьбе старообрядчества, и с этой точки зрения их обращение к единоверию выглядит более логичным.

В Москве П.И. Мельников посещал миссионерские беседы со ста­рообрядцами, проводившиеся регулярно в Кремле, выступал, не на­зывая себя. В «Записке» он передавал атмосферу тех богословских споров. «Много было замечательного, например, говорят о вере, да потом свернут на поляков и на то, что надо быть за Царя и Русскую Землю без различий вер. В Ильин день кому-то три оплеухи дали за богохульство и неуважительное слово о Царе. При мне какая-то юная бородка, проповедовавшая сначала о “идее права”, буквально говорю, сказала о мощах Успенского собора, что их бы надо подвергнуть хи­мическому анализу — ее чуть было не поколотили, но удержались и только обругали и прогнали. “Кто это?” — спросил я одного старого старообрядца, стоявшего возле меня. “Должно быть, поляк”, — от­ветил старик. “Да он чисто по-русски говорит”, — заметил я. “Ну так из Петербурга какой-нибудь”, — заметил старообрядец. Вообще я тут заметил, что московский народ недоброжелательно смотрит на Петербург, говорит, что там есть измена Царю. Именно Горчаков и Муравьев у всех на языке — с восторгом говорят о них. А о Государе без особого чувства и говорить не могут»[12].

П.И. Мельников отмечает в старообрядцах то, что дорого ему само­му: это национализм, связанный с идеей монархии, противопоставле­ние «консервативной» русской Москвы Петербургу — олицетворению смут и особой, чуждой духовной стихии, которая не приживается в России.

В том же 1866 г. из-за разногласий с П.А. Валуевым П.И. Мель­ников подает в отставку и переводится в распоряжение московского генерал-губернатора, а осенью переезжает в Москву.

Дочь писателя Мария Павловна хорошо запомнила момент приезда и восторг отца. Поезд подходил к Москве утром. «Отец стоит у окна, возле него старшие братья Андрюша и Николай. Слышу взволнован­ный голос отца: “Москва, Москва! Дети, смотрите, Москва златогла­вая, Москва белокаменная, Москва!” Смотрим, радуемся»[13].

В Москве П.И. Мельников жил литературной работой, сотрудничая в «Русском вестнике» и «Московских ведомостях». Сначала он снял квартиру в Чернышевском переулке (верхний этаж двухэтажного особняка). Возобновились тесные отношения с давними знакомыми — лингвистом К.О. Александровым-Дольником, В.И. Далем. Из-за разногласий с М.Н. Катковым писатель был вынужден перейти на построчную оплату, оставшись без жалования, и семья оказалась вы­нуждена переехать. Сняли маленькую квартирку в доме В.И. Даля, «в Грузинах, напротив зоологического сада». Затем, спустя два или три года — другую квартиру, на Волхонке. Спустя еще два или три года П.И. Мельников принялся приводить в порядок имение жены Ляхово, что под Нижним Новгородом, и переехал из Москвы туда. Последние главы романа «В лесах» писались в Пестрякове — деревне в двух верстах от города Горбатова, где П.И. Мельников временно жил, пока ремонтировали особняк в Ляхове.

Прошлое не было для писателя умершим навсегда. Оно жило и зву­чало в нем, оно было незримо растворено в настоящем. П.И. Мель­ников чувствовал неразрывную преемственность между минувшим и настоящим, которая питала его интерес к истории. Мария Павловна Мельникова, дочь писателя, вспоминала о первых днях в Москве: «Мать была занята приискиванием квартиры, а отец с нами, троими старшими детьми, почти каждый день отправлялся в дальние прогул­ки, показывал нам Москву. Особенно любил он нас водить в Кремль; ходили мы там по всем соборам, и в каждом он находил рассказать нам что-нибудь интересное [...]. Из Кремля большею частью мы от­правлялись в так называемый “Гостиный двор” или “Старые ряды”, на месте которых построен теперь ГУМ. Помню длинный ряд магазинов, все с раскрытыми дверями настежь, и у дверей приказчики усердно зазывают покупателей, каждый расхваливая свой товар»[14]. Писатель показывал детям именно те места, которые для каждого русского че­ловека должны быть святы — кремлевские соборы, являющие собой историю страны и православия, запечатленную в камне. Кремль был для П.И. Мельникова не просто уникальным архитектурным ансамб­лем, а нациообразующим историко-культурным символом.

Московский Кремль — это место, способное соединять славянские народы. В 1876 г. началась война Сербии и Черногории против Тур­ции, в которой принимало участие множество русских добровольцев. Ушел на эту войну добровольцем и сын писателя Николай. В августе П.И. Мельников прочитал в газете «Новое время» сообщение о поход­ных церквах, приготовленных для сербских войск[15]. Газета приво­дила текст телеграммы генерала М.Г. Черняева, писавшего, что для трех его корпусов необходимы походные церкви и певческие хоры. Славянский благотворительный комитет обещал отправить церкви в Сербию в самом ближайшем времени.

П.И. Мельников сразу сел писать письмо А.С. Суворину — издателю «Нового времени». Церкви будут освящены в Белграде, — рассудил он, прочитав заметку, освящение их вне пределов автономной серб­ской церкви не совсем согласно с церковными правилами. Но в каком из храмов и во имя какого святого должны быть освящены походные церкви? Этот святой должен быть одинаково почитаем и сербами, и русскими. П.И. Мельников стремился обосновать мысль, что только в Москве есть место для молитв за победу сербов. Это место — Ус­пенский собор Кремля. В письме, как и во многих своих служебных записках, писатель увлекся и сделал экскурс в историю. Вообще, ему было свойственно погружаться вглубь времен, чтобы объяснить или найти ответ на вопросы современных событий.

«В последней четверти XIV века одновременно сербское царство пало под ударами мусульманской орды на Косовом поле, а Русской земле, уже полтораста лет томившейся под игом такой же мусульман­ской орды, воссиял дар освобождения на поле Куликовом [...].

Вскоре по падении Сербского царства к нам в Москву приехал серб Киприан, ставший митрополитом всей Русской Земли. Он привез с собой из разрушенной его родины множество книг и во все время, когда он пас православную Русскую Церковь, неослабно работал о восстановлении в ней погибнувшего просвещения. Киприан Сербин был восстановителем русского просвещения. Такого деятеля дала нам [...] Сербия, и мы за это одно уже в долгу у нее, не говоря даже о той помощи, которую сербы направили нам во время Петра Великого во всех войнах против Турции»[16]. [...] Мощи Киприана Сербина покоились в Успенском соборе, на правой стороне у алтаря возле медного шатра, устроенного при царе Михаиле Федоровиче для ризы Господ­ней. Из Сербии это только один русский святой, — подчеркивал П.И. Мельников. У его мощей нужно молиться за добровольцев, уходящих «на братскую помощь сербам».

Весной следующего 1877 г. П.И. Мельников приехал из Ляхова в Москву. Его пребывание совпало с приездом императора. Теперь, пос­ле объявления в ноябре 1876 г. частичной мобилизации, 12 апреля Россия объявила войну Турции. Что творилось в Москве в эти дни, П.И. Мельников описал в письме литератору П.К. Щебальскому. «Из газет знаете о воодушевлении москвичей! 12 апреля, как только был получен по телеграфу манифест, — все домовладельцы точно сговори­лись — Москва украсилась флагами, вечером английский клуб был иллюминирован. И это не по распоряжению полиции, а напротив, вопреки ей. Она благоразумно смолкла тотчас же. Точно победу праз­днуем. На улицах везде праздничные лица, знакомые и малознако­мые поздравляли друг друга»[17].

Император приехал в Москву спустя несколько дней. В тот день на улицах было очень много народа. 23 апреля Александра II торжест­венно встречали в Кремле. «Громадная Георгиевская зала, где, как знаете, становится дворянство, гражданские чины и представители сословий, была битком набита [...]. Во Владимирской (мещане и крестьяне) я не был, но говорят, там уже решительно негде было яблоку упасть. Когда я входил по лестнице (а при том я торопился), передо мной поднимались человек 60 хоругвеносцев в своих особенных наря­дах (те, что во время крестных ходов хоругви носят) — они даже были во Владимирской»[18]. Император выслушал приветственные речи и произнес ответное слово. П.И. Мельников стоял от него в четырех ша­гах. «Я года два не видел Государя и нашел в нем перемену: похудел и постарел — годы берут свое. Он еще не старец, но какой со временем будет он величавый старец — старческая красота его едва ли не будет более изящна, чем красота его молодости. Говорил громко, нервно, при словах “щадить дорогую русскую кровь” голос дрогнул, и слезы навернулись на глазах у императрицы, задрожали губы и подборо­док, заметен был приступ рыдания, от которого, однако, сдержалась, Цесаревич во время чтения адреса быстро окидывал своими прекрасными темными глазами несметную толпу, но когда стал говорить Го­сударь, опустил глаза и потом отер слезу. Богатырь Наследник стоял, как скала, недвижимо. Кончил Царь, и сделалось что-то такое, чего я до того и представить себе не мог — оглушительное ура, слезы, вопли, крики (возле меня один кричал: “Голубчик ты наш!”. Другой: “В Царьград! В Царьград!”). Все треуголками и цилиндрами машут в воздухе, теснятся, бегут, дамы, кинувшиеся из Александровской залы, кинулись тоже в толпу — визг, пискотня, восторженные женс­кие крики. Сколько хвостов осталось в Георгиевской!»[19]

П.И. Мельников сравнивал это народное воодушевление с тем, ко­торое поднимало людей в 1611 и 1812 гг., когда надо было отстаивать родину и Москву. Ему очень была дорога эта патриотическая преемс­твенность, чувство единения царя и народа, которое он порой заметно идеализировал. Для него было особенно важно, что чувство это про­являет дворянство. «Дворянство, видя упразднение последней своей привилегии [...], радостно встретило общую военную повинность, и по всей Руси не было... ни единого ропота, каковы были между купца­ми и попами. Кровь предков говорила. И думаю, что среди криков и даже, может быть, толчков восторженного дворянства Государю было отрадно. И действительно, вечером на рауте у генерал-губернатора он был так весел, так видимо доволен был собой и своими, как никогда, может быть, не бывал»[20].

В общем и целом, мировоззренческая концепция Москвы П.И. Мельникова и ее роли на протяжение всей его жизни была близка славянофильским воззрениям (К.С. Аксаков, Н.С. Хомяков). При этом, говоря о славянофильстве П.И. Мельникова, следует помнить его собственное признание, сделанное в автобиографии (здесь он пи­шет о себе в третьем лице): «В сочинениях П.И. Мельникова выража­ется твердая, глубокая вера в прогресс и в великое будущее Русской земли, в сочинениях его везде проявляется задушевная любовь к про­стому народу и горькая насмешка над людьми привилегированных сословий, исказившими себя ради подражания Западу. Но он вместе с тем и не славянофил, ибо от души говорит: “Нет, что бы ни гово­рили любители старины, как бы ни величали они времена мимошедшие, а как всмотришься поглубже в эту пресловутую старину, да как вглядишься попристальнее в жизнь наших предков — нелицемерно воздашь хвалу Господу, что не судил Он нам родиться полтораста лет тому назад, а сотворил русскими людьми XIX столетия. [...] Прошла пора дикого самоуправства, тупого презрения к народу, безверия, смешанного с ханжеством и боязнью черта, надменного высокоме­рия, так легко и быстро переходившего в подлость и унижение. Слава Богу!»[21].

Писатель придерживался традиционного для литературы и публи­цистики 1820–40 гг. противопоставления Москвы как города, вопло­щающего духовные основы национального бытия, и Петербурга как самого европейского и «чуждого» остальной России города. Моск­ва понималась им как особый, сакральный мир. Корневые основы национального бытия воплощало также и старообрядчество, в чем писатель лишний раз убедился во время командировки в Москву в 1866 г. Старообрядчество не утеряло их, а сберегло, оставаясь верным милой П.И. Мельникову идее монархии и способным ее отстаивать. Старообрядцы виделись ему силой, способной противостоять космополитическим тенденциям, ощущавшимся уже тогда, в 1860-е, когда П.И. Мельников переехал в Москву. Но писатель не видел иного спо­соба подключить старообрядчество к общественной жизни как толь­ко через воссоединение его с государственной церковью, что было и остается утопией. Духовный потенциал дониконовской Руси — вот к чему необходимо обращаться России в минуты грозных испытаний, и его, этот потенциал, прежде всего олицетворяет Москва, кремлевские святыни.

Переезд в Москву ознаменовал новый, «романный» период творчес­кой эволюции писателя.

[1] Усов П.С. Мельников, его жизнь ... С. 272.

[2] Там же. С. 274.

[3] ИРЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр 23. Л. 2.

[4] Там же. Л. 2 об.–3.

[5] Там же. Л. 3 об.–4.

[6] Хомяков Н.С. Речь о причинах учреждения Общества любителей словесности в Мос­кве // Петербург и Москва. СПб., 2000. (Сер. «Pro et contra»). С. 252.

[7] Салтыков Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1966. Т. 5. С. 387.

[8] ОР РНБ. Ф. 478. Оп. 1. Ед. хр. 23. Л. 1.

[9] Усов П.С. П.И. Мельников. Его жизнь ... С. 111.

[10] ОР РНБ. Ф. 478. Оп. 1. Ед. хр. 23. Л. 4.

[11] Достоевский Ф.М. Дневник писателя. СПб., 1999. С. 49 (гл. «Смятенный вид»),

[12] ОР РНБ. Ф.478. Оп. 1. Ед.хр.25. Л.боб. Горчаков Александр Михайлович (1798– 1883) – министр иностранных дел в 1856–1882 гг. Один из крупнейших дипломатов XIX в. Муравьев Михаил Николаевич (1796–1866) занимал пост министра государственных имуществ, в 1863 г. был назначен генерал-губернатором Северо-Западного края. Жестоко подавлял польское восстание в 1830–31 гг. Беспощадно подавил восстания в Белоруссии и Литве в 1863 г., получив от царя титул графа, а в либеральных кругах прозвище «Вешатель». Но, как явствует из записки П.И. Мельникова, действия М.Н. Муравьева одобрялись в народе. В 1866 г. был назначен председателем Верховной следс­твенной комиссии по делу Д.В. Каракозова.

[13] РГАЛИ. Ф. 321. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 8–8об.

[14] Мельникова М.П. Воспоминания об отце // Неделя. 1969. № 17 от 27 апреля. С. 12.

[15] Новое время. 1876. № 168 от 17 (29) августа. С. 2. («Городская хроника»).

[16] ИРЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 8.

[17] ИРЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 19. Л. 1.

[18] Там же. Л. 1 об.

[19] Там же. Л. 1 об.–2.

[20] Там же.

[21] Мельников П.И. Автобиография П.И. Мельникова // Собр. соч. Т. 1. С. 361.

Теги: Москва, Петербург, Петр Валуев, Дмитрий Каракозов, Александр Суворин, Александр II, Русско-турецкая война, национализм