Романы «В Лесах» и «На Горах»: образ старообрядчества и купечества
Немного о создании дилогии
Развитие замысла дилогии достаточно полно проанализировано в книге В.Ф. Соколовой «Романы П.И. Мельникова-Печерского “В Лесах” и “На Горах”. Творческая история» (1981 г.). То, как менялись сюжетные линии, судьбы персонажей, отмечал в своей книге, ставшей вступительным томом к собранию сочинений писателя, П.С. Усов, также работавший с черновиками П.И. Мельникова. Он рассказал о спорах вокруг гонораров за романы, привел некоторые отзывы, письма, подробно описал Ляхово — имение жены П.И. Мельникова, где были написаны многие главы дилогии. Ляхово стало тем самым «приютом спокойствия, трудов и вдохновенья», чего лишала П.И. Мельникова чиновничья служба. Писатель работал над рукописью и отстраивал дом.
Летом 1873 г. он писал Н.А. Любимову — сотруднику «Русского вестника», из Ляхова, посылая текст романа для августовской книжки журнала: «В Москве же долго засиживаться мне нельзя — стройка в полном ходу, а без меня, пожалуй, что-нибудь и испортят. Строюсь же навек, по крайней мере, на свой, ибо думаю из этого дома когда-нибудь и к праотцам переселиться. Не живши 18 лет в деревне, я теперь несравненно больше прежнего ценю этот прекрасный уголок с его превосходными видами. С одной стороны верст за 20 виден приволжский берег, мимо которого мы ехали на [нрзб.] пароходе, с другой видна вся ярмарка и железная дорога. Кругом горы, долы, рощи, перелески и несколько сел и деревень. Хожу не нахожусь по аллеям столетних лип, в которых и в полдень темно, и все думаю и передумываю, как я понемножку восстановлю запущенное имение и украшу его. Ко всему этому имею удовольствие узнать о возвышении цены имения, рядом со мной продана земля похуже нашей за 80 р. делянка. Говорят, что лет через пять дойдет и до сотни. Сосчитал лес, ель не вся есть, а дубы — как их ни крали, а все же уцелело до 3000 дерев. 120-летних дубов на самой Оке и в верстах в 2, в 3 нет. Резал дубы на столбы под дом, 6 четвертей в диаметре, и дуб крепкий, здоровый — ровно камень. Вывожу из своих каменоломен плитняк и до 5000 пудов алебастру, чтобы оштукатурить дом изнутри и снаружи. Срезал сотню дубов на паркет, двери и рамы. За сады пока не принимались — это впереди. А затей впереди много: на берегу Оки на исходе от ярмарки у меня гора спускается террасами. На этих террасах отдал землю под постройку дач, в чем теперь большая потребность, а возле усадьбы в 2 верстах от Оки со временем думаю построить бараки для летнего жилья. Таким образом, может быть, устрою впоследствии новгородское Люблино. [...] Жена в восторге от своего имения и намеревается жить в нем постоянно, я на это и сам согласен, но с условием 5 раз в году ездить в Москву и раз или два в Петербург. Надо только будет для дочерей хорошую гувернантку найти. Я теперь сам себе дивлюсь — как это я до сих пор не принялся за устройство своего уголка — для того, чтоб меня подвигнуть на это, надо было в старом доме рухнуть потолкам, ну тогда и принялся я за дело. Русский человек!»[1].
Другое письмо Н.А. Любимову от 17 июля 1873 г. «Только что устроился на своих биваках. Живем в избе, спим в амбарах да в мельницах — прелесть». «Дети не учатся, и гувернантка превратилась в экономку». «Завтра пригонят лодку, и в первую же ночь я на Оку ловить рыбу на лучок (пук зажженной лучины, привязываемый к носу лодки) острогой и багром, вчера раков ловил бреднем, в полтора часа три сотни вытащил, да мелкой рыбешки, судаков по аршину и меньше, ершей, щук, окуньков и два налима. Моя боевая Софья Павловна навоз на поля возит, а старшая Машенька [...] школу открыла: 10 мальчиков и 23 девочки у нее учатся, сын копается в саду и чертит планы построек. Жена чувствует себя лучше, каждый день купается, много ходит в лес, сбирает с детьми грибы и ягоды, а я вчера сел за “Леса”»[2].
В 1874 г. П.И. Мельников сообщал Н.А. Любимову о том, что видится с немногочисленными соседями, никуда не ездит. «Вожусь с домом, с садом, воюю с пьянством и воровством, езжу на Оку купаться, ловлю рыбу, раза два ходил на охоту с сыновьями — отец оказался охотником не в пример хуже сыновей, а где они выучились, и сам не знаю. Вот мое времяпрепровождение, тихое, мирное и смиренное»[3]. С этим же письмом он высылал «Леса» для августовской книжки.
Позднее, в письме от 24 мая 1875 г., написанном в Петербурге, П.И. Мельников рассказывал Н.А. Любимову, как дарил роман наследнику российского престола.
Роман «В Лесах» печатался в «Русском вестнике» с 1871 по 1874 гг[4]. Первое отдельное издание вышло в Москве 1875 году, второе — в Санкт-Петербурге в 1881 году. Роман «На Горах» печатался в «Русском вестнике» с 1875 по 1881 гг[5]. Отдельно вышел в 1881 году.
При жизни писателя откликов на дилогию было немного. Роман еще печатался в журнале, а критик В.Г. Авсеенко посвятил ему статью «Художественное изучение раскола», где назвал первую часть дилогии эпосом. Он верно отмечал, что старообрядчество как явление народной жизни давно нуждается в художественном осмыслении. Рассуждая о том, как изображает современная литература народную жизнь, народный характер, критик писал: «В литературе утвердилась привычка подходить к народу с предвзятыми целями, навязчиво отыскивать в нем именно те стороны, какие хочется найти в нем автору. Заслуга Андрея Печерского заключается в том, что он встал в совершенно свободные отношения к народной жизни. Его наблюдательности одинаково открываются ее светлые и темные стороны; он не навязывает народу ни вымышленных добродетелей, ни вымышленных пороков; его цель, очевидно, состоит в том, чтобы изобразить народную действительность так, как она есть»[6].
Патап Максимыч Чапурин (портрет П. Боклевского)
Мы солидарны с мнением В.Г. Авсеенко, что «настоящий герой поэмы Андрея Печерского — не Патап Максимыч, не Алексей, даже не раскол, а великорусское племя вообще на его современной ступени бытового, культурного развития»[7].
В.Г. Авсеенко писал (и это особенно важно отметить), что роман развеивает стереотипы, что сложились в обществе во взглядах на старообрядчество. Подтверждение этому можно найти и в письме самого П.И. Мельникова А.А. Краевскому от 12 апреля 1875 года, в котором писатель просил его упомянуть в фельетоне, что: «...об “Лесах” министром внутренних дел во время юбилея 10 ноября был сделан такой отзыв: это сочинение содействовало к разрешению некоторых важных государственных вопросов; разумеется — о даровании общегражданских прав раскольникам, о чем продолжается комиссия под председательством князя Лобанова-Ростовского, в которую приглашен и автор “В Лесах”»[8]. Эта комиссия работала достаточно долго, а о «Записке», которую написал П.И. Мельников по поводу предоставления старообрядцам отдельных прав и свобод, уже был отдельный рассказ.
Отойти от стереотипов — значит получить совсем иное, неискаженное представление о старообрядчестве и народе. Однако В.Г. Авсеенко полностью разделял ошибочное мнение П.И. Мельникова, что старообрядчество держится не внутренней силой, а лишь привычкой, ему не устоять перед развитием просвещения, оно стало «оплотом старожитейского быта, в отвердевших формах которого сохраняется дорогая для народа прелесть прадедовского обычая».
Ту же тему — что такое русский народ и как его изображает современная литература — В.Г. Авсеенко продолжил спустя два года, опубликовав в «Русском вестнике» статью «Опять о народности и о культурных типах», посвященную выходу в свет сборника рассказов П.И. Мельникова.
В журнале «Древняя и новая Россия» появилась небольшая статья Е. Белова, который, оговариваясь, что не берется судить художественные достоинства «Лесов», высоко оценил его этнографическое значение[9]. Он восторгался народными песнями, описаниями быта, богатством географических терминов, имеющих народное происхождение, и диалектизмов. Эту этнографическую сторону дилогии впоследствии станут отмечать и превозносить многие.
Не особенно был замечен критикой и роман «На Горах». Анонимный рецензент из «Отечественных записок» отозвался о нем достаточно резко: «г. Печерский, очевидно, в первом своем романе исчерпал весь имевшийся у него материал и ныне переписывает самого себя. Он по-прежнему старается блеснуть документальностью, обстоятельностью, но результаты получаются истинно комические. Как только в тексте упоминается какое-нибудь простонародное выражение, г. Печерский сейчас же в подстрочном примечании объясняет значение этого выражения, хотя бы читатель нисколько и не нуждался в том. [...] Эти и подобные им приемы отзываются таким дешевым, заурядным шарлатанством, что о художественности не может быть никакой речи»[10].
Рецензия написана с предвзятой целью «разбить» роман, принизить его художественные достоинства. При этом автор статьи справедливо подмечал двойственность характера тех художественных героев, на чьей стороне сам писатель: оставаясь старообрядцами, они чрезмерно симпатизируют господствующей церкви. В то же время вряд ли можно согласиться с тем, что П.И. Мельников тем самым стремился ей услужить. В этом плане характерен и дружеский совет Н.А. Любимова, данный писателю в одном из частных писем, который можно считать своеобразным критическим отзывом. Сотрудник «Русского вестника» высказал пожелание, чтобы писатель не слишком критично и резко изображал духовенство господствующей церкви: «Обратите, добрейший Павел Иванович, внимание на одно обстоятельство. Выводятся две стороны: все хлысты описываются добродетельными людьми с возвышенными помыслами, а православное духовенство — пьяница на пьянице, вор на воре. Выводилась бы одна сторона — не беда. А то очень резко сравнение. Поуменьшите водочки и мошенничества у православных пастырей, игуменов и архиереев»[11].
П.И. Мельников остается малоизученным писателем в силу разных причин, одна из них — отсутствие критики, которая оценила бы его по достоинству (а не только как писателя-этнографа) и способствовала бы популярности произведений. На это обстоятельство указывал еще в начале XX в. высоко оценивавший писателя А.А. Измайлов: «Его романы появились уже тогда, когда русская критика оскудела. Большинство критиков не рассмотрело ничего дальше внешних форм и внешних фактов мельниковского рассказа»[12]. А.А. Измайлов в своем критико-биографическом очерке обосновывал художественную состоятельность произведений писателя.
О П.И. Мельникове писали О.Ф. Миллер, А.П. Милюков, А.Н. Пыпин, С.А. Венгеров, А.М. Скабичевский, историк и друг писателя Д.И. Иловайский. Подводя итог критическим отзывам, появлявшимся в печати в течение 25 лет, истекших после смерти писателя, Н.А. Саввин констатировал: «По странной иронии судьбы Мельников до сих пор не дождался подробного — обстоятельного — если не изучения, то разбора как писатель-беллетрист. Никто из критиков и историков литературы не дал полного освещения литературной физиономии писателя, не выяснил значения его художественных образов, не поставил его в общую связь с предшествующим литературным развитием, не указал основных приемов творчества; в большинстве случаев дело ограничивается самою общею, самою сжатою характеристикою талантливого писателя»[13].
После смерти П.И. Мельникова зазвучали негативные оценки его творчества. Например, отрицательно отзывался о дилогии А.М. Скабичевский: «В романах этих нечего и искать каких-либо художественных достоинств, равно как и психологической правды. Быт поволжских раскольников, составляющий содержание этих романов, изображается в них с одной внешней, этнографической стороны...»[14] «Мельников любил показывать свой товар лицом, то есть обставить свой материал поэффектнее, прикрасить археологическими редкостями, выисканными народными выражениями и т.п., и действительно этнографическая картина очень интересная. Но какое мировоззрение лежит в ее подкладке? Насколько собственные истолкования и комбинации автора объясняют изображенный быт? В этом смысле результат рассказов очень невелик», — пишет А.Н. Пыпин[15]. Давая подобные оценки, критики, как было уже отмечено, вскользь анализировали художественное мастерство писателя, резкий тон их оценок обусловлен несовпадением взглядов на некоторые социально-общественные явления, бывшие тогда актуальными.
К наиболее полным дореволюционным работам о П.И. Мельникове надо отнести книгу П.С. Усова «П.И. Мельников. Его жизнь и литературная деятельность», открывавшую собрание сочинений писателя, издававшееся в 1897–1898 гг. М.О. Вольфом. Она в основном носит биографический характер. В ней были впервые опубликованы многие документы, связанные с деятельностью П.И. Мельникова в министерстве внутренних дел, с его жизнью и творчеством. Однако в целом в дореволюционном литературоведении за П.И. Мельниковым прочно закрепилась репутация «писателя-этнографа».
В советское время появился ряд интересных научных работ, посвященных писателю. Был довольно подробно разработан фольклорный аспект его творчества. Заметный вклад в изучение художественного наследия П.И. Мельникова внесла Л.М. Лотман[16], рассматривая его творчество в контексте общего развития русской литературы XIX в., сопоставляя с творчеством современников писателя. Из работ последних лет следует выделить уже упомянутую книгу В.Ф. Соколовой, где проанализированы источники, послужившие основой для ряда сюжетных линий дилогии «В Лесах» и «На Горах», выявлены и обобщены сведения о прототипах некоторых героев, даны литературоведческие характеристики основных персонажей, экскурс в творческую лабораторию писателя. Довольно интересно писал о творческом пути П.И. Мельникова Л.А. Аннинский в книге «Три еретика». И буквально несколько лет назад увидела свет изданная в Арзамасе монография И.В. Кудряшова и Ю.А. Курдина «Дилогия “В Лесах” и “На Горах” в контексте творчества П.И. Мельникова-Печерского», посвященная анализу художественных средств, использованных писателем в его вершинных произведениях.
Остановимся подробнее на одном из аспектов изучения дилогии — изображении в ней старообрядческого купечества.
Образ старообрядчества и стилевые особенности дилогии
Филолог и философ А.Ф. Лосев определял понятие «художественный стиль» как «принцип конструирования самого художественного произведения, взятого во всей его полноте и толще, во всем его художественном потенциале». Причем подчеркивалось, что это конструирование идет «на основе тех или иных первичных впечатлений от жизни у художника, на основе тех или иных его жизненных ориентировок, пусть первичных, пусть неосознанных, пусть надструктурных, пусть надыдеологических»[17]. Термин «потенциал» предполагает, что произведение берется «во всей своей полноте», «во всей своей и внутренней, и экспрессивной значимости, именно во всей своей исторической специфике». Термины «цельность», «историческая обусловленность», «глубина», «непосредственно созерцаемая жизнь художественного произведения» и ряд других не могут в полной мере обозначить, что же есть художественное произведение, чем оно является для нас. Но все это, вся теоретическая и практическая мощь произведения и стиля, фиксируются, объединяются в термине «потенциал». Стиль — принцип конструирования потенциала художественного произведения.
Это конструирование идет на основе различных надструктурных и внехудожественных заданностей, «первичных моделей». «Первичная модель» вводится вместо понятий «прототип», «прообраз», «идея», которые либо слишком узки, либо могут вызвать ненужные ассоциации. Просто «модель» уже предполагает нечто художественно выполненное, это уже готовая композиционная схема. Эпитет «первичная» отличает ее от модели как композиционной схемы того произведения, о котором идет речь[18]. Первичными моделями могут быть определенные типы людей, общественных отношений, животные — «весь мир вещей, которые создаются человеческой деятельностью и в свою очередь характеризуют человеческий быт», любые явления материальной природы, различные философские теории и т. п., образы из других литературных (музыкальных, живописных и т.д.) произведений[19]. Что касается, например, героев дилогии П.И. Мельникова, то первичными моделями для их художественного воплощения писателю послужили конкретные люди, которых он в той или иной степени знал, его собственная писательская концепция смысла существования и предназначения старообрядчества (или, например, концепция «недостатков русского народа», проиллюстрированная в рассказе «Гриша»), впечатления, порожденные чтением противостарообрядческой публицистики, и т.д.
Поскольку отношение П.И. Мельникова к старообрядчеству с течением времени менялось, то, конечно, менялась система изобразительных средств, образная структура произведений о старообрядчестве. Разрабатывая в своем творчестве старообрядческую тематику, он вынужден был искать такой стиль, который помог бы отразить совершенно особый, неизвестный, замкнутый мир, в котором с традициями дониконовского православия параллельно развивались и возникали сектантские течения. Он вынужден был искать новые подходы к изображению действующих лиц, новых героев. Писатель хотел воссоздать особый образ старообрядчества, который не мог быть реализован в художественном слове при помощи уже сложившейся сатирической поэтики изображения старообрядцев. Для воплощения этой идеи П.И. Мельникову потребовалась иная поэтика, особая система изобразительных средств (или, по выражению М.М. Бахтина, «иное отношение... к языку и обусловленные им способы оперирования с языком»[20]), позволяющие адекватно воплотить в художественных образах культуру, ценностные ориентиры (в том числе и свои, авторские), религиозно-бытовой уклад всех социальных слоев, представленных в дилогии, и главным образом старообрядческого купечества. Художественное воплощение образа старообрядческого Поволжья требовало от произведения иных стилевых доминант, иных подходов к системе персонажей дилогии, особых приемов создания характера отдельных героев.
Работая над дилогией, П.И. Мельников ставил задачу «...изобразить быт великороссов в местностях при разных развитиях, при разных условиях общественного строя жизни, при разных верованиях и на разных ступенях образования»[21]. Ее он выполнил в полной мере. Идейно-художественное содержание дилогии обусловило общность образной системы двух его вершинных произведений, средств индивидуальной художественной выразительности, творческих приемов. Организующими принципами и стилевыми доминантами дилогии стали описательность и жизнеподобие, позволяющие наиболее полно воплотить в художественных образах поставленную писателем задачу. Отличительная особенность принципа жизнеподобия состоит в том, что здесь он, в отличие от рассказов («Поярков», «Гриша»), не служит сатирическим задачам и не используется в целях дискредитации конкретных лиц, как в «Очерках поповщины». Описательность в данном случае предполагает не только детально точное художественное воспроизведение особенностей скитской и купеческой жизни, этнографических особенностей, регионального колорита; она, безусловно, оказывает заметное влияние на приемы создания особых человеческих характеров.
В дилогии П.И. Мельникова сосуществуют, не вступая в конфликт, различные культурно-религиозные пласты: хлыстовство, христианство, язычество. Языческие образы в романе, взятые из народной мифологии, персонифицированы (Гром Гремучий, Яр-Хмель, Мать Сыра Земля, Ярило). Они способны вмешиваться в жизнь («Ходит Ярило по людям, палит страстью, туманит головы»). Языческий пласт связывает настоящее и прошлое, все еще живущее в настоящем. П.И. Мельников впервые в русской литературе подробно показал и описал хлыстовство («На Горах»), пытаясь осмыслить логику его возникновения и существования, причины притягательности, не прибегая к поверхностному инвектированию. Хлыстовство органично вписано в общую картину культурно-религиозных пластов, изображенную в романах.
Описательность и жизнеподобие диктуют особое использование народной лексики, диалектизмов, областничеств. Иногда их употребление намеренно сгущено писателем. «Лихие люди изурочили, — думает Таня, не зная, чем иным растолковать необычные поступки и странные речи Марьи Гавриловны, — либо притку по ветру на нее пустили, либо след ее из земли вынули. Как тому пособить, кому сурочить с «сударыни» злую болесть, лиходеями пущенную» («В Лесах»)[22]. Использование народной лексики и языческой символики, стилизаций способствует созданию в дилогии особого национального колорита, помогает передать своеобразие старообрядческого мира в целом и героев в отдельности. Диалектная лексика, фольклорные средства используются и героями, и в повествовании от автора. В том и другом случаях они органично смотрятся в повествовательной канве. За речевой манерой повествователя просматривается определенный характер, образ мышления, близкий или далекий героям дилогии. Диалектизмы и областничества, используемые в дилогии, уже были предметом отдельного исследования[23].
Подмечено, что форма повествования в дилогии близка порой к сказу (хотя, конечно, оба романа — не сказ). Эта форма «избирается автором как наиболее адекватно передающая особенности сознания его героя. И на речевом уровне, и тематически повествование насыщено фольклорными элементами, что отправляет читателя к той культуре, которая сформировала мельниковского героя»[24]. Здесь отмечена важная особенность романов. Впервые в русской литературе образ героя-старообрядца показан на широком культурном фоне, с которым он тесно, кровно связан, который конкретизирует какие-либо особенности персонажа. Такого воссоздания старообрядческой культурной среды после П.И. Мельникова не сделал никто. Предприниматели-старообрядцы изображены, например, в романе Д.Н. Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы». Однако их конфессиональная принадлежность не акцентируется посредством погружения в специфическую религиозно-бытовую атмосферу. Вещный мир романа, стилевые особенности не нацелены на воссоздание своеобразной среды уральского старообрядчества, которое, конечно же, отличалось от поволжского. Отдельные эпизоды (например, описание моленной в доме Бахаревых) не служат этой цели. Герои Д.Н. Мамина-Сибиряка в отличие от героев П.И. Мельникова специфическим старообрядческим миропониманием не наделены, в них вообще сложно узнать старообрядцев (говорим здесь только о «Приваловских миллионах» — произведении, которое писалось при жизни П.И. Мельникова). У писателей были разные задачи, разное понимание роли торгово-промышленного сословия, разная его оценка. Подходы двух писателей к изображению старообрядцев заметно отличаются. Впрочем, у Д.Н. Мамина-Сибиряка есть убедительные художественные образы старообрядца: взять, например, его рассказ «Последняя веточка» (1885 г.), в котором, кстати, можно отметить некоторые мотивы, звучащие в «Грише» П.И. Мельникова.
Чтобы отобразить тесную связь старообрядческого миропредставления с национальным русским культурным ядром, П.И. Мельников широко использует фольклор. Исследователь творчества писателя Г.С. Виноградов отмечал, что привлечение фольклорных произведений для П.И. Мельникова — «один из любимых путей создания художественных образов, изображения бытовой обстановки, самый излюбленный композиционный прием»[25]. Другой исследователь, Е.А. Анцупова, заключает, что в дилогии П.И. Мельникова «мы сталкиваемся со сложным взаимодействием различных способов характеристики героев, и среди них большое значение приобретает фольклорная характеристика образов. Традиционные формулы народной поэзии становятся одним из способов социально-психологического анализа»[26]. Е.А. Анцупова отмечает следующие особенности и приемы создания художественного образа П.И. Мельниковым. Это средства народного поэтического творчества, которые активно участвуют в создании внешнего облика героя (часто стилизованного). «Путем использования песенной формулы или самой песни передаются движения души героев, связанные с чувством любви, а также и более сложные человеческие чувства...
Для раскрытия внутреннего мира героев, для обоснования их поступков применяется также прием наложения фольклорно-песенного типа на выработанный реалистической литературой психологический образ, обусловленный социальной средой... Пословица и поговорка становятся важным фактором социальной характеристики персонажа. Нередко пословица применяется для объяснения или предсказания поступков героев»[27]. Е.А. Анцупова наглядно показала, как конкретные образы народно-песенной поэзии «переплавляются» П.И. Мельниковым в портретные описания.
О функции пословиц и поговорок в дилогии писал филолог П.О. Пилашевский: «Для персонажей пословица — необходимый фактор их речи, и чем речь становится значительнее, чем больше в ней напряжения чувства и мысли, чем больше душевного волнения, тем чаще выступает пословица. Ею определяется цель или стимул действия, она же служит его оправданием, формирует итоги мысли и чувства, гнев, тоску, неудовольствие, сомнение, насмешку, пренебрежение, безудержное веселье: настойчивая дума или мысль находят готовую формулу в богатых запасах вековой народной мудрости»[28].
Широчайшее использование фольклора отсылает читателя вглубь столетий, к основам народного миропонимания, как бы воссоздавая неразрывную связь прошлого и настоящего в дилогии, в характерах ее героев.
Еще в начале XX в. критик А.А. Измайлов писал о дилогии П.И. Мельникова: «...вся его эпопея написана особенным художественным языком. Не только для разговора действующих лиц, но и для описания он взял простонародную речь с ее оттенком напевности и своеобразным ритмом. Его романы — почти первый у нас опыт стилизации»[29]. Стилизация, как известно, — прием умышленной имитации характерных особенностей чужой речевой манеры для достижения определенной художественной цели. Он был нужен писателю для достижения особой убедительности воссоздаваемого им в художественном слове мира, в котором прошлое соседствует с настоящим, христианство с язычеством, в котором бушует особая народная стихия. Прием стилизации используется не только в частных случаях (например, послание на Керженец от московского общества старообрядцев, которое читает вслух Василий Борисыч Манефе в восьмой главе четвертой части второй книги романа «В Лесах»), но и для характеристики каждого героя, для обрисовки его портрета, его характера, образа мыслей, мировосприятия. Стилизация выводит героя из повседневности, сближает с древностью. П.И. Мельников постоянно меняет разные речевые маски, что в сочетании с огромным лексическим богатством придает особую неповторимость и колорит произведению.
Необходимо, однако, заметить, что приемы стилизации, использования простонародной лексики и фольклора не получили однозначной положительной оценки. Критик А.И. Богданович, например, писал: «Первое, что бросается в глаза, это язык Мельникова, слащавый и деланный, каким написан весь его роман. Можно разве подивиться искусству, с каким автор выдерживает свою подделку под народную речь на пространстве двух тысяч страниц. То он подделывается под тон сказаний, то пишет, словно былину сочиняет, то заговорит ломаным полуцерковным языком, неустанно пребывая в восторженном настроении»[30]. Но статья А.И. Богдановича в целом носит скорее социально-критический характер, данное мнение не подкреплено филологическим анализом, и его можно отнести на счет вкусовых пристрастий автора.
Описательность как стилевая доминанта подчиняет себе и композицию дилогии. Это проявляется, в частности, в особенностях сю жетостроения. Единый сюжет в дилогии отсутствует, он как бы распадается на несколько отдельных сюжетных линий. В первой части дилогии («В Лесах») основной является линия Чапурина, стремящегося устроить судьбу дочерей. Совершенно сторонним событием выглядит его поездка на поиски ветлужского золота. Яким Стуколов необходим, чтобы «отправить» туда Чапурина. С ним связана также тайна рождения Фленушки. Когда сюжетная линия Стуколова получает логическое завершение, тайна золота раскрывается, он исчезает из числа действующих лиц дилогии и больше не появляется, как бы «отработав свое». Особая сюжетная линия связана с появлением в чапуринском доме Алексея Лохматого. Завязывается другая, любовная интрига. Ее поддерживает постоянное мистическое предчувствие Алексея, связанное с первым знакомством с Патапом Чапуриным: «От сего человека погибель твоя». То возникая в сознании героя, то пропадая, это опасение, в конце концов, сбывается на последних страницах второго романа дилогии («На Горах»). Особый сюжет — отношения Алексея и Марьи Гавриловны. Еще одна любовная история и другая сюжетная линия построены на истории отношений Василия Борисыча и Параши — дочери Чапурина. Скитский мир открывается перед читателем благодаря Манефе и тому же Василию Борисычу.
Во второй части дилогии на первый план выходят герои, о которых прежде только упоминалось: Марко Данилыч Смолокуров, Дуня, Петр Самоквасов, Герасим Чубалов. С каждым из них связаны отдельные сюжетные линии (в том числе хлыстовская), развивающиеся параллельно. Отдельным сюжетом проходит в романе «На Горах» история закрытия скитов и судьба Фленушки. Во второй части дилогии Чапурин становится уже второстепенным персонажем.
Особую роль в дилогии играют внесюжетные элементы — авторские отступления, описания, вставные эпизоды. Сюжет дилогии не динамичен, что обусловлено ее стилевыми доминантами, что в принципе характерно для произведений с социокультурной проблематикой, одним из которых является дилогия П.И. Мельникова. Авторские и сюжетные отступления требуются, чтобы воссоздать и осмыслить как бы сложенную из множества лоскутиков и потому неповторимую картину культурного своеобразия Поволжья. Роль внесюжетных элементов можно проиллюстрировать на примере одной из героинь романа «В Лесах» — знахарки Егорихи. Чтобы показать и описать полуязыческие и полухристианские верования, П.И. Мельников вводит в роман этот персонаж. Но появлению этому предшествует авторское отступление, посвященное христианско-языческим представлениям народа вообще (начало восьмой главы второй части первой книги романа). Сама Егориха использует как христианские, так и языческие идеологемы («Сегодня, на Тихов день, тиха, добра Мать Сыра Земля»)[31]. Егориха также раскрывает перед нами особый вещный мир, представленный народными названиями трав: гулена, содомское яблоко, петров крест, адамова голова, чертогон, одолень и т. д. Смысловая нагрузка, которую несет образ Егорихи, ее ниша в культурной палитре, обобщаются отдельным авторским отступлением о сохранившейся языческой обрядности в заговорах, о характере русского народа[32].
Введение того или иного персонажа нередко сопровождается авторскими отступлениями, в которых читателю сообщается история его рода, семьи, особенности социального положения, особенности края, где родился или живет герой. С такого отступления начинается, например, 16-я глава четвертой части второй книги романа «В Лесах». Прежде чем описать встречу и конфликт Чапурина и попа Сушилы (Родиона Харисаменова), П.И. Мельников отводит несколько страниц для того, чтобы рассказать о селе Свиблове, где живет священник, о нем и об истории появления его фамилии, о положении старообрядцев в окрестностях Свиблова и взаимоотношениях Сушилы с ними. Эти авторские отступления дополнительно и подробно характеризуют героя, делая его особым литературным типом духовенства. Прежде чем представить читателю Чапурина, П.И. Мельников рассказывает о Верховом Заволжье (кн. 1, ч. 1, гл. 1 романа «В Лесах»), В авторском отступлении пересказывается также биография Карпа Алексеича Морковкина, не имеющая прямого отношения к сюжету (кн. 2, ч. 3, гл. 5 романа «В Лесах»). Отдельная глава посвящена истории поволжских скитов («В Лесах», кн. 1, ч.2, гл. 1) — от их возникновения и до середины XIX века. История рода Марко Данилыча Смолокурова изложена в отдельном авторском отступлении («На Горах», кн. 1, ч. 1, гл. 2), причем предшествует ему еще одно отступление от сюжета, более общее, посвященное истории, географии, экономике «Гор» — местности, где развернется действие всего романа.
Определив особые стилевые доминанты, стараясь оставить в стороне обличительные задачи произведения, писатель открывает все новые и новые стороны старообрядческого бытия, известные ему и ранее, отмеченные еще в «Отчете о современном состоянии раскола...», но не использованные в малых жанровых формах. Еще в «Отчете...» были описаны места, почитаемые старообрядцами как святые, «офеньский язык», занятия старообрядцев, и лишь спустя четверть века писатель стал использовать их, «растворяя» в художественном пространстве дилогии.
Итак, чтобы нарисовать убедительный художественный образ старообрядчества с его народным веропониманием, П.И. Мельников попытался создать особый стиль, отсылающий читателя к культуре той среды, откуда вышел герой. Стилевые доминанты дилогии работают на то, чтобы воссоздать неповторимый образ старообрядчества в его неразрывной связи с народным миропредставлением, образ старообрядческого Поволжья с его культурой, экономикой, прочими особенностями. Старообрядчество представлено разнохарактерными героями, оно показано многогранно и несхематично. Двойственность некоторых характеров обусловлена неоднозначным отношением писателя к старообрядчеству. Художественная концепция П.И. Мельникова заключалась в воссоздании поволжского старообрядчества во всем многообразии человеческих типов, а также в том, чтобы показать его обреченность, необходимость воссоединения с «великороссийской церковью» (так называют ее герои дилогии) и способность в этом случае положительно повлиять на общество. Своеобразие старообрядчества в дилогии выразилось также в системе персонажей, об особенностях которой будет сказано ниже.
Художественные средства дилогии, ее стиль, система персонажей раскрывают мир старообрядчества и особое отношение к нему писателя.
Авторский подход к созданию образа положительного героя в дилогии
П.И. Мельников не просто открыл и показал положительный характер в старообрядческой среде — он показал его как идеал национальный, погруженный в религиозно-бытовую атмосферу старообрядчества, с нею сроднившийся. Таким идеалом в первую очередь писатель мыслил Патапа Чапурина и Манефу. Их противопоставление было бы неверно. Олицетворяя мирское и духовное, Чапурин и Манефа в то же время прообразуют собой их единство: они кровные брат и сестра. Они — разные стороны одной медали.
Единственным, пожалуй, условием для героя, олицетворяющего национальный идеал, стала в дилогии демонстрация им в той или иной форме неприятия церковно-иерархической системы современного старообрядчества, отрицательное отношение к попыткам ее укрепления.
Чапурин, например, постоянно иронизирует над скитницами, над текущими событиями в старообрядчестве («Архиереев каких-то, пес их знает, насвятили! Нам бы хоть немудреного попика да беглого, и тем бы довольны остались [...] С беглым-то не в пример поваднее... Перво дело — без просыпу пьян: хошь веревку вей из него, хошь щепу щепай... Другое дело — страху в нем больше, послушания...» («В Лесах»)[33]. Если Чапурин обличает церковное нестроение, Манефа, напротив, — мирской уклад жизни, и в том числе купеческий, в его отношении к церкви. «Не то что скиты — Христа царя небесного за ведро вина продадут!.. [...] Давно живу с ними, сударыня, лучше вас знаю их, лоботрясов... Из-за чего они древлего благочестия держатся?.. Спасения ради?.. Как же не так!.. Из-за выгоды, из-за одной только мирской, житейской выгоды» («В Лесах»)[34]. Когда речь заходит о принципиальном участии и устроении текущих иерархических дел, Манефа отстраняется, стремится занять нейтральную позицию. Кроме собственного скита ей как будто больше ни до чего нет дела. Она стремится остаться вне активного участия в старообрядческой жизни. В романе «В Лесах» (кн.1, ч.2, гл. 9) есть эпизод, когда приехавший в скит Василий Борисыч читает Манефе устав Владимирской архиепископии, которой должны подчиняться все другие старообрядческие епархии России. «Дело не худое», — отзывается Манефа, но тут же просит не сообщать в Москву о своем согласии. Так же во второй книге романа (часть 4, глава 8), когда в скиту соборно решается вопрос об отношении к архиепископу Антонию — главе российских старообрядцев, Манефа не присоединятся ни к одной из спорящих сторон. «Обождем некое время... Посмотрим, как новопоставленный архиепископ поведет себя...»
Иногда к мнениям героев присоединяется голос автора, при этом стиль приобретает иронично-публицистическую окраску. П.И. Мельникову не всегда удается сохранить авторскую отстраненность, выражая собственное отношение к старообрядчеству: «Раскольникам так спасать родителей не доводится — колокола, ризы и громогласные протодьяконы у них возбраняются. Как же им, сердечным, спасать душу тятенькину?.. Ну и спасают ее от муки вечныя икрой да балыками, жертвуя всем, что есть на потребу бездонного иноческого стомаха... Посылай неоскудно скитским отцам-матерям осетрину да севрюжину — несомненно получит тятенька во всех плутовствах милосердное прощение. Ведь старцы да старицы мастера Бога молить: только деньги давай да кормы посылай, любого грешника из ада вымолят» («В Лесах»)[35]. Ирония Чапурина, Манефы, ряда других героев созвучна иронии автора. Герои начинают смотреть на старообрядчество с его точки зрения.
Авторская точка зрения иногда проявляет себя на лексическом уровне в речи героев. Например, в романе «В Лесах» из уст Василия Борисыча звучит такая фраза: «Ведь они с Громовым были первыми затейщиками австрийства»[36]. Слово «австрийство» между тем не могло употребляться старообрядцем, тем более в диалоге с духовным лицом (в данном случае с Манефой). Оно отражает точку зрения противников старообрядческой Белокриницкой иерархии, к которой принадлежат и Чапурин, и Манефа, и Василий Борисыч, и имеет негативный оттенок, подчеркивает презрение к «белокриничанам». За этим словом стоит особая мировоззренческая концепция, старообрядчеству чуждая. Другой подобный пример, когда на лексическом уровне точка зрения автора проявляется в реплике героя, связан с Манефой. «Хоть бы эту австрийскую квашню взять... Каков человек попал в епископы!» — восклицает она[37].
Особенность дилогии П.И. Мельникова в бесконфликтном совмещении противоречий. Это выражается на уровне художественных характеров и даже целых культурных пластов, также показанных в дилогии. Верно подмечено, что «и характеры героев, и образ русской культуры в целом преисполнены в изображении Мельникова контрастов; автор точно живописует эти несовместимости и уходит от их осмысления»[38]. Подобный подход к художественному воплощению образа старообрядца обусловлен принципом изображения положительного героя в дилогии (демонстрация разрыва со старообрядческой средой) и сложившимися к середине 1860-х гг. взглядами самого писателя на историческую миссию старообрядчества. Он уже считал, что «...среда раскольничья, несмотря на религиозные ее заблуждения, имеет в себе немало хороших сторон, которые каждый истинно русский человек не может не пожелать и себе, и всем своим православным собратьям». Он полагал также, что «образование старообрядцев внесет в нашу жизнь новые элементы или, лучше сказать, старые, забытые нами от наплыва западных понятий и обычаев, не сродных ни русской земле, ни русской душе»[39]. П.И. Мельников ставил своей целью показать в дилогии то ценное, что есть в старообрядчестве, — особые типы людей, мировосприятие которых не замутнено «наплывом западных понятий». Однако механизм, при котором старообрядчество «внесет в нашу жизнь новые элементы», столь необходимые, по мнению писателя, представлялся ему достаточно наивным[40]. Герои дилогии упорно ищут «истинную веру», преодолевают много тяжелейших препятствий на этом пути. Но, как уже говорилось, положительный результат поисков возможен лишь тогда, когда старообрядцы объединятся с «великороссийской церковью», которой, по мнению писателя, принадлежит полнота религиозной истины.
В упоминавшейся уже не раз «Записке» министру внутренних дел П.А. Валуеву П.И. Мельников утверждал: «А главный оплот будущего России все-таки вижу в старообрядцах, которые не будут раскольниками...». Поэтому вводить положительного героя, сознательно стремящегося «в раскол», оправдывающего «раскол», означало бы возводить барьер между староверием и «великороссийской церковью». Такой герой не мог быть «оплотом будущего России». Такой герой мог быть только отрицательным, шаржированным, что подчеркивало бы отсутствие перспектив всей его идеологии. Писатель стремился показать, что лучшие его герои — старообрядцы, но в то же время «не раскольники». Отсюда такая двойственность в их характерах и тяготение к «великороссийской церкви», выраженное либо констатацией (Чапурин), либо возникающее как итог длительных и сложных поисков (Чубалов).
В романе «На Горах» Чапурин в диалоге с Колышкиным доходит до того, что признает господствующую церковь более правильной. Но при всем этом он остается старообрядцем, что называется, «до мозга костей». Объяснений такому совмещению противоречий в дилогии не находится. Они сосуществуют бесконфликтно.
Впрочем, двойственность героя в дилогии бывает разная. Если в характере Патапа Чапурина уживаются ироническая насмешливость над старообрядчеством и неразрывная принадлежность к нему, то в характере Якима Стуколова его аскетическая религиозность вполне сочетается с преступной деятельностью, не вступая в противоречие. Религиозность и способность обмануть, ведя торговые дела, — черты Марко Данилыча Смолокурова. Тот же Василий Борисыч, с одной стороны, предстает как «великий начетчик», который «старинные книги как свои пять пальцев знал»[41], а с другой — как заурядный ловелас. Манефа при всей религиозности по-разному относится к богатым купцам и «сиволапым мужикам» и считает допустимым обман, поддерживая легенду о грамоте, якобы закрепляющей за скитами землю («И ложь во спасение бывает... Народ темный, непостоянный — нельзя без того»[42]).
Сочетание противоположностей не находит у П.И. Мельникова психологического осмысления, оно показано как естественное и не является предметом рефлексии, не осмысляется ни автором, ни самими героями. Герои романов мало склонны к самооценке, к самоанализу. В то же время те страницы дилогии, где автор говорит о душевных переживаниях героев, их настроении, убеждают в тонком владении мастерством психологического анализа. Писатель прибегает к таким его средствам, как взаимохарактеристики, размышления героев, он использует особый подбор деталей портрета, обстановки (косвенный психологизм), стилизацию, подражание языку и строю устной поэзии[43]. Но психологизм как стилевая доминанта потребовал бы от автора иного построения сюжета, композиции, изъятия из повествования статичных эпизодов и подробной детализации, иных законов организации вещного мира дилогии, работающих на отражение внутреннего мира героев, потребовал бы обращения к особым приемам изображения персонажей, их эмоций и происходящих в их душе изменений. Психологизм в отличие от описательности как стилевой доминанты не позволил бы решить поставленную П.И. Мельниковым задачу «изобразить быт великороссов...». На наш взгляд, в этом также заключается причина, заставляющая писателя оставить в стороне объяснение механизма сочетания противоположностей в характерах героев.
Литературовед и церковный писатель Л.М. Багрецов верно подметил, что П.И. Мельников — «писатель с некоторым пристрастным отношением к расколу. Его типы, взятые вне отношения к расколу, за редкими разве исключениями, представляют собой цельные, вполне выдержанные характеры. Но как скоро те же лица являются раскольниками, они, тоже за редкими исключениями, становятся сбивчивы, противоречивы, непоследовательны, некоторые из них могут быть разбиты прямо на несколько самостоятельных типов. Причина этого, вероятно, заключается в том, что автор изображал религиозную жизнь старообрядцев то объективно — так, как он наблюдал ее в действительности и как подсказывала ему художественная логика, то — пристрастно, делая своих героев выразителями своих взглядов на раскол»[44]. Именно в этом одна из трудностей изучения творчества писателя: чтобы представить каждый тип более или менее цельным, требуется наперед точно разграничивать, что в нем принадлежит П.И. Мельникову как художнику и что должно быть отнесено, как выражался Л.М. Багрецов, «на счет его партийных убеждений». Л.М. Багрецов не предпринял, однако, попытки провести подобный анализ.
Ранее, еще в 1881 г., с едкой иронией писал о том же самом анонимный критик «Отечественных записок»: «Как читателю, вероятно, известно, в романах г. Печерского фигурируют наши так называемые староверы, и вот г. Печерский задался мыслью во что бы то ни стало доказать превосходство “великороссийской” церкви над старообрядчеством. Это в романе-то! Распорядился г. Печерский с этим делом очень просто: всех своих фаворитов он заставляет отречься от прежней своей старой веры и произносить панегирики “великороссийской” церкви»[45]. Далее критик иллюстрировал свою мысль конкретными примерами и подводил итог: «В самом деле, заставлять людей заушать самих себя — благо бумага все стерпит — затаптывать свои верования, осмеивать свой, ложный или истинный, но дорогой сердцу культ — все это, быть может, прилично в каком-нибудь застенке, но неприлично в литературе»[46].
Итак, изображение положительных героев, их внутреннего бытия определяется принципом создания «раздвоенного» характера. С одной стороны, герой принадлежит к старообрядческой среде, имеет старообрядческое мировосприятие, проявляющееся в отношении к воспитанию детей, к труду, к ведению хозяйства, к религиозной жизни. С другой стороны, он постоянно высказывает либо критические, либо насмешливые (инвективные) суждения о старообрядчестве, без внутреннего психологического и, казалось бы, естественного сокрушения, тем самым как бы дистанцируясь от старообрядчества. П.И. Мельников сопереживает такому герою-старообрядцу, который, являясь носителем старого и стойкого русского мироощущения, может порвать со старообрядческой средой (Чубалов, Дуня Смолокурова, совершающая венчание в единоверческой церкви) или не ощущает себя целиком и полностью принадлежащим ей. По крайней мере, он должен противостоять мертвой религиозной догме, быть открытым для чувства (Фленушка). Инвективные реплики, взаимохарактеристики героев, выражающие их ценностные установки, восходят к приемам публицистики. В данном случае имеет место то, о чем писал М.М. Бахтин в работе «Автор и герой в эстетической деятельности»: «Когда герой и автор совпадают или оказываются рядом друг с другом перед лицом общей ценности или друг против друга, как враги, кончается эстетическое событие и начинается этическое (памфлет, манифест, обвинительная речь, похвальное и благодарственное слово, брань, самоотчет-исповедь и проч.)»[47].
А.Н. Пыпин также отмечал, что в дилогии «удачно нарисованы некоторые характеры, например, благочестивый выжига Смолокуров, раскольничьи старицы и др.; но типы “положительные” обыкновенно неестественны»[48]. Он критиковал писателя даже не за раздвоенность характера основных героев, а скорее за излишнее, на его взгляд, наделение их чертами древней русской патриархальности, которые могут показаться малоубедительными и неестественными, отошедшими в невозвратное прошлое. Но как бы то ни было, положительных героев дилогии всегда отличает патриархальность.
Определив основные подходы писателя к художественному изображению главных действующих лиц (совмещение противоречий, многогранность характера, демонстрация неприятия церковно-иерархической системы современного старообрядчества, тесная связь героя и культурной среды), можно перейти к анализу системы персонажей дилогии, выделив в ней особый тип — «хозяева».
«Русский хозяин» в системе персонажей дилогии «В Лесах» и «На Горах»
Во второй половине 1860-х гг. писатель изменил концепцию изображения народа. Ранее, в рассказах, повестях «Бабушкины россказни», «Старые годы», крестьянство выступало у него как безгласная и лишенная инициативы народная масса. Это, по верному замечанию Л.М. Лотман, «исторически пассивная сила, целиком зависимая от внутриполитического состояния государства, от правительственных распоряжений»[49]. Теперь, работая над романами, П.И. Мельников, во всяком случае, находит инициативные, самобытные характеры в народной среде и в старообрядческой в частности. Раскрытию этой самобытности служат фольклорные источники, старообрядческие легенды и жития, экскурсы в историю старообрядческих областей, авторские отступления, наконец, созданные писателем характеры основных действующих лиц. «Идея самобытности народной жизни, проникшая в творчество Мельникова-Печерского, появление в его произведениях ярких, индивидуальных характеров поволжских крестьян и сформировавшийся у него подход к жизни простых людей как к историческому бытию оказали воздействие на жанровую природу его повествования. От очерка, рассказа и повести писатель перешел к роману и затем циклу романов», — замечает Л.М. Лотман[50].
В приведенной выше цитате не совсем точным является определение мельниковских героев как «крестьян». Это купцы, близкие к крестьянству, к «мужику». Выбор этой социальной группы носил для писателя принципиальный характер. Решение проблемы развития России было связано для него именно с русским купечеством, не утратившим национальных корней.
Впервые анализ системы персонажей романов П.И. Мельникова и попытку их классифицировать предпринял в своей работе «Раскольничьи типы в беллетристических произведениях П.И. Мельникова-Печерского» Л.М. Багрецов в 1904 г. Он же определил особенность авторского подхода к проблематике романов: понять явления религиозные, не вырывая их из цепи повседневных явлений народной жизни, понять их в связи с различными условиями народного быта — экономическими, общественными, семейными и другими[51]. Действительно, они показаны в дилогии в теснейшем переплетении и взаимосвязи.
Вряд ли возможно определить полные, конкретные, безоговорочные критерии для классификации персонажей дилогии «В Лесах» и «На Горах». Это сложно не только потому, что в обоих романах около двухсот действующих лиц. Это сложно, на наш взгляд, потому, что П.И. Мельников показал весьма разнообразные, многогранные, противоречивые характеры. Поэтому заранее была обречена на неудачу попытка Л.М. Багрецова «рассортировать» мельниковских героев по трем группам в зависимости от их отношения к старообрядчеству. Первая группа — случайные «представители раскола» (то есть люди, связанные со старообрядчеством только по происхождению или какими-либо иными сторонними соображениями, например, меркантильными). В эту группу угодил Патап Чапурин, и только потому, что, являясь «сатириком скитов», не желал оставить «старую веру» из торговых интересов. Л.М. Багрецов не принял во внимание, что сам Чапурин не акцентирует внимания на зависимости своей торговли от принадлежности к старообрядчеству. Об этом за него говорит автор, представляя Чапурина («И раскольничал-то Патап Максимыч потому больше, что за Волгой издавна такой обычай велся, от людей отставать ему не приходилось. При том же у него расколом дружба и знакомство с богатыми купцами держались, кредита от раскола больше было...» и т.д.[52]). Похожую по смыслу характеристику дает Чапурину и Манефа. Но Чапурина связывают со старообрядчеством связи более крепкие, нежели торговый интерес. И эти связи, коренящиеся в домостроевском мировосприятии героя, были умело показаны П.И. Мельниковым.
Вторая группа, по Л.М. Багрецову, истинные «ревнители древлего благочестия», «такие, которые душой слились с расколом и немыслимы вне его». Это Манефа и некоторые, главным образом, женские персонажи.
В третьей группе оказались «переходные типы» — старообрядцы, хотя и не имеющие органической связи с той средой, откуда они вышли, но заинтересованные и сжившиеся с ней настолько, что производят впечатление «истинных ревнителей». Сюда Л.М. Багрецов отнес Якима Стуколова и Василия Борисыча, хотя к ним на полных основаниях и при таких общих критериях можно присоединить и Патапа Чапурина.
Среди персонажей дилогии П.И. Мельникова нетрудно выделить одну большую группу, опираясь на социальную принадлежность героев, — купцы. Но перед нами особое купечество, с особым, домостроевским мировоззрением, глубоко укорененным в религии. К этой категории мельниковских героев более подойдет, как нам кажется, домостроевское определение «хозяин» («домохозяин»), предполагающее не только занятие предпринимательством, но и особый уклад семейно-бытовых отношений. По В.И. Далю, «хозяин» — владелец и распорядитель, глава в семье. В данном случае это понятие семантически богаче, чем «предприниматель», «купец», где смысловая связь с понятием семьи отсутствует. Кроме того, понятие «хозяин» в старообрядческой среде связано с обязательной и глубокой религиозностью человека[53].
Объектом художественного изображения в дилогии стало специфическое старообрядческое мировосприятие, которое проявляет себя в поступках, в деятельности, в размышлениях героев. Если бы писатель обошел стороной эту задачу, образы его купцов вышли бы неполны ми. Но П.И. Мельникову было крайне важно показать убедительно этот социальный слой, поскольку изображение купеческой среды было для писателя связано с вопросом о движущих силах России. Проблема народа (и изображения человека из народа) перерастает у П.И. Мельникова «в проблему осуществления классового самоопределения старообрядчества как выразителя будущих экономических преобразований, в силу чего конкретной единицей художественного измерения у писателя представал не крепостной крестьянин, как, например, у Тургенева или Григоровича, но крестьянин государственный, богатый раскольник, тысячник»[54]. «Не то чтобы купец, не то чтобы мужик», — как определял сам писатель тип центральных героев-«хозяев». Неспроста Патап Чапурин в гостях у Колышкина бросает такую реплику: «Наше дело мужицкое, авось не замерзнем», настаивая, чтобы ночлег ему приготовили в беседке[55]. Для создания эффекта достоверности писателю, повторимся, требовалось погружение в быт, в создание особого вещного мира, особые стилистические поиски с подключением фольклорных элементов, чтобы герой действовал в дилогии на фоне и в тесной связи с культурой, сформировавшей его. Нет, таким образом, оснований отрывать мельниковских купцов от старообрядчества, опираясь на их негативные высказывания о духовном состоянии конфессии.
Психологический портрет старообрядческого хозяина-современника дал публицист В.П. Рябушинский в статье «Судьбы русского хозяина»[56]. Его статья не является научной экономической работой, в качестве критериев для соотнесения людей по разным группам взяты психологические характеристики, что позволяет применить их к литературному произведению, которому не чужды принципы психологизма как литературного понятия. Во-вторых, замечания В.П. Рябушинского предпочтительны тем, что предложены они старооб рядцем, выходцем из купеческого рода. Это позволяет исследовать такое специфическое явление, как старообрядчество, как бы изнутри его самого, извлекая из старообрядческого миросозерцания шкалу оценок, пребывая в старообрядческой иерархии ценностей. Статья «Судьбы русского хозяина» была написана в XX в., уже после революции 1917 г. в России, но автор показывает именно дореволюционное купечество. На возражение, что между купечеством первых двух десятилетий XX века и середины XIX века существует заметная временная дистанция, можно ответить, что, учитывая повышенную консервативность старообрядческой среды, наблюдения В.П. Рябушинского вполне применимы и к купечеству середины XIX века, тем более что ряд его основополагающих суждений относится к этому отрезку времени напрямую.
Патап Чапурин — тип хозяина. «Два обстоятельства являются характерными для старых русских купеческих фамилий. Во-первых, их крестьянское происхождение, во-вторых, глубокая религиозность их основателей. Действительно, если нет купеческих родов из духовного звания, мещан, чиновников, дворян, однодворцев, а все именитые купцы у нас из мужиков, то равным образом все данные свидетельствуют о том, что родоначальники принадлежали как раз к тем деревенским семьям, которые отличались особенной ревностью к вере; немало среди них старообрядцев»[57] (выделено В.П. Рябушинским).
Классический тип хозяина сохраняется в лице «хозяйственного великорусского мужика». «Кто знает этого упорного стяжателя, прижимистого, твердого, настойчивого в труде, смекалистого, ловкого, часто очень одаренного, но одновременно обуянного большой духовной гордостью, тот поймет, что не всегда ему легко склонять свою умную, но упрямую и обуреваемую соблазнами голову перед заповедями Христа»[58].
Перед нами практически готовый психологический портрет Патапа Чапурина. Он вспыльчив, он соблазняется ветлужским золотом, но в то же время он предприимчив и ловок, настойчив, ценит людей за их трудовые качества. Что касается крестьянского происхождения, то, как уже упоминалось, для П.И. Мельникова было принципиальным показать героя — выходца из крестьянской среды, из «мужиков». Замечания В.П. Рябушинского подтверждают художественную точность авторской характеристики, данной Чапурину П.И. Мельниковым: «Патап Максимыч был истый великорусе, набожник, ревностный к вере отцов богомольник, но великий суеслов; а как расходится да разгуляется, и от кощунства не прочь»[59]. Здесь подмечена" та же борьба религиозного и земного, на которую указывают писатель и старообрядческий публицист. Определенная двойственность характера Чапурина была обозначена П.И. Мельниковым очень точно, и некоторые его саркастические реплики в адрес скитниц подчеркивают лишь, что Патап Максимыч «от кощунства не прочь», не перечеркивая его личной набожности и «ревности к вере отцов». Образ Чапурина убедителен, но только до той поры, пока Чапурин не начинает иронизировать над старообрядчеством в целом или не берется утверждать правоту господствующей церкви, как в диалоге с Колышкиным в финале романа «На Горах». В этих случаях он явно повинуется воле автора.
Некоторые исследователи полагают, что раздвоенность образа Чапурина — следствие неоднозначного отношения самого П.И. Мельникова к старообрядчеству: «Создавая образ своего положительного героя с ориентацией на нижегородского старообрядца Петра Егорыча Бугрова, Мельников-Печерский наделяет его и той двойственностью в отношении к старообрядческим скитам, какой отличался сам»[60]. П.И. Мельников рассказывал о Бугрове в «Отчете о современном состоянии раскола в Нижегородской губернии», где, однако, не указал на двойственное отношение своего прототипа к староверию. П.Е. Бугров лишен двойственности и в очерке В.И. Даля («Дедушка Бугров»). На это обращает внимание В.Ф. Соколова: «Читая рукопись Отчета Мельникова и очерк Даля “Дедушка Бугров”, нельзя уловить двойственности Бугрова в отношении к старообрядчеству. Его отношение к своим единоверцам и скитам лишено той иронии и насмешливости, которые часто проявляются у Мельникова»[61].
М.Н. Старикова считает, что жанр очерка не давал В.И. Далю возможности развернуть образ «дедушки», и писатель, кроме того, не ставил задачи показать двойственность Бугрова. Нам кажутся эти доводы не совсем убедительными. В.И. Даль рисует Бугрова в соответствии с традициями «очерковой школы», где немаловажной является документальная подлинность изображения. Если бы реальному Бугрову была свойственна религиозная двойственность, очеркист мог бы показать ее и несколькими штрихами. Жанр очерка тому не помешал бы. Документальная подлинность изображения не является доминирующей чертой индивидуального стиля П.И. Мельникова. И поэтому он имеет естественное право, создавая образ Чапурина, отойти от реального прототипа (П.Е. Бугрова) в силу тех или иных художественных задач. Задачей П.И. Мельникова было показать патриархальную семью, купца-старообрядца с патриархальным миросозерцанием, но при этом не старообрядческого ортодокса. Там, где эти черты не стыкуются, образ Чапурина становится противоречивым, возникает эффект двойственности его натуры. Эта двойственность уместна как черта художественного характера Чапурина, пока не нарушает психологической убедительности.
Старообрядцам было присуще осознание высокой роли личности «хозяина», который является не собственником, но человеком, ответственным за свое богатство, за судьбы других людей перед Богом. Старообрядец не мог быть уверен в спасении, но осознавал, что может делом заслужить его. Самоотверженный труд в организации промышленного или торгового дела расценивался как подготовка личного душеспасения. Ревность в «труде благом» на предпринимательском поприще объяснялась тем, что само дело представляло собой исполнение христианского долга. Успех предпринимательского дела обретал смысл лишь тогда, когда его результаты использовались в служении Церкви — сообществу христиан. Прилежный организатор, осознающий обязанности перед Богом, многое делающий славы Божией ради, был близок к спасению. Именно таким показан Патап Чапурин. Он воспринимает свое богатство как дар свыше, от Бога. Это раскрывается, например, в эпизоде с приемной девочкой Груней («В Лесах»). Принимая осиротевшего ребенка, Чапурин движим не только добротой и жалостью, но и религиозными мотивами. Он хорошо понимает, что такое сиротские слезы, и помнит, что сказано о них у Иоанна Златоуста. Большое богатство поступает в его распоряжение как награда за благородный поступок. «И благословение Божие почило на добром человеке и на всем доме его: в семь лет, что прожила Груня под кровом его, седмерицею достаток его увеличился, из зажиточного крестьянина стал он первым богачом по всему Заволжью». Авторский комментарий подчеркивает и подтверждает суждения самого Патапа Чапурина: «и я так в мыслях держу: что ни подал нам Бог, — за нее, за голубку все подал»[62]. И далее, в разговоре с женой Аксиньей Захаровной: «Не мое и не ихнее добро, что мы нажили: его Бог ради Груни послал»[63]. Все нажитое Чапурин завещает разделить поровну между тремя своими дочерьми. Приемная дочь или родная — для него нет разницы. Вера Чапурина — это вера конкретных дел, а не свод догм.
О том, что счастье и богатство — следствие исполнения христианских заповедей, Чапурин говорит Алексею Лохматому, который просит отпустить его к родителям на Пасху.
«— Тятенька с мамынькой беспременно наказывали у них на празднике быть. Родительская воля, Патап Максимыч.
— Так оно, так, — молвил Патап Максимыч. — Про то ни слова. “Чти отца твоего и матерь твою” — Господне слово!.. Хвалю, что родителей почитаешь... За это Господь наградит тебя счастьем и богатством»[64].
Суждения о богатстве часто соседствуют со ссылками на авторитет священных и святоотеческих книг. В разговоре с тем же Алексеем Лохматым, которого разорившийся отец прислал к Чапурину наниматься в работники, Патап Максимыч вспоминает книгу Иова. «...Поминай чаще Иева на гноищи. Да... Все имел, всего лишился, а на Бога не возроптал; за то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело — на Бога не ропщите, рук не жалейте да с Богом работайте, Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего»[65].
Молитва, труд, исполнение моральных требований — все это позволяет должным образом распоряжаться богатством, не растерять его попусту. Это основной жизненный принцип Чапурина. «Молись, трудись, все паче бедных не забывай. Это Богу угодней всего...» — наказывает он Груне[66]. Он убежден, что поступки человека важнее той веры, которую тот исповедует, но при этом не желает отказаться от староверия. «Как же это, крестный, ты говоришь об них так непочтительно (о скитских матерях. — В.Б.) и всегда готов над ними надругаться, а сам держишься ихней веры?..» — спрашивает Колышкин. Чапурин отвечает: «Человек в чем родился, в том и помри... Веру переменить — не рубаху сменить...» Отмечено, что точно так же рассуждает и Бугров в очерке В.И. Даля.[67]
Итак, сложившийся десятилетиями идеал предпринимателя-старообрядца П.И. Мельникову с большой художественной и психологической убедительностью удалось воплотить в образе своего героя Патапа Максимыча Чапурина. Крестьянское происхождение, глубокая религиозность, проявляемая в быту, в отношении к труду, материальная поддержка скитов, домостроевская иерархия в семье не позволяют оторвать его от старообрядчества. Говорить, что Чапурин связан со староверием лишь благодаря тому, что это выгодно для его торговых дел, значит, существенно обеднять понимание его образа.
Колышкин. Другой из «хозяев», на стороне которого симпатии автора дилогии, — Сергей Андреич Колышкин, отставной горный чиновник, пароходчик, приятель Чапурина. «Тем люб был простонародью Сергей Андреич, что не было в нем ни спеси, ни чванства, ни гордости...» Он строг с рабочими, но к нему рвутся на службу. Где он, там и смех, и веселье, откуда он ушел, — «хмара на всех». У Колышкина тоже особое отношение к богатству. «Другой, наживя богатство, вздуется, как тесто в опаре... близко не подходи: шагает журавлем, глядит козырем и, кроме своего же брата-богатея, знать никого не хочет. Сергей Андреич был не таков... Приди к нему в обеденный час хоть самый последний кочегар — честь ему и место, хоть тут губернатор сиди. Говорили Колышкину приятели: зачем так делает, хороших людей обижает, сажая за один стол со всякою чернотой да мелкотой. “До Бога нам далеко, — ответит, бывало, Сергей Андреич. — Верстаться с Господом персти земной не приходится, а у Него, Света, за небесной трапезой иной нищий выше царей сидит...» В рассуждениях Колышкина понятие «богатство» соотносится напрямую с религиозным требованием не взирать на лица. Как замечает В.П. Рябушинский, настоящий хозяин «не чувствовал себя ни в бытовом отношении, ни духовно иным, чем рабочие его фабрики»[68]. Мы наблюдаем эту психологическую особенность на примерах Колышкина и Чапурина. Чапурин не ощущает далекой дистанции между собой и лучшими работниками. Последним он готов даже доверить ведение всех дел в свое отсутствие (упоминаемый в романе «В Лесах» покойный Силантьич и Алексей Лохматый).
Как и было заведено в старообрядческих семьях, Колышкина учили грамоте родители, домовитые мастеровые уральских горных заводов. Мальчик был очень смышленым. «Одиннадцати годов нет, а мальчуган всю кержацкую мудрость произошел». На него обратил внимание барин и отправил учиться в Петербург. Со временем благодаря трудолюбию, советам Чапурина, родительским деньгам (отец и мать Сергея Андреича, следуя древнему обычаю, сохранившемуся у старообрядцев, ушли под старость в монастырь, где и умерли), Колышкин завел свой пароход. Он порвал со старообрядчеством, но собственно старообрядческое отношение к деньгам, к делу выручали его. «Его товарищи по золотому делу были все кабацкие богатыри, набившие карманы спаиваньем народа смесью водки с водою и дурманом... Не лежало к этим людям сердце Сергея Андреича, стал он смотреть, как бы подобру-поздорову да прочь от них... Раскольничья кровь заговорила... Известно, что во все времена винных откупов ни один раскольник (а между ними много богачей) не осквернил рук прибытком от народной порчи. Был один... но того старообрядцы считали за прокаженного»[69].
Залетов. Еще один «хозяин» в дилогии — казанский купец Гаврила Маркелыч Залетов. Никто честнее него не вел расчетов с рабочими, «в заводе не бывало того у Гаврилы Маркелыча, чтобы обсчитать бедного человека». Он более всех жертвовал для часовни, золотил ризы на иконах, каждую субботу раздавал милостыню нищим, «каждо воскресенье, каждый праздник» посылал в острог калачи. П.И. Мельников подчеркивает сугубо религиозный характер его благотворительности, его милостыни. Подавать милостыню заключенным, вглядываться «в беду и страдания», «во все их нужды» (заключенных) предписывал и Домострой (гл. 9). Традиции Чапурина, Колышкина, Залетова в романе «На Горах» продолжают «купцы нового типа», другого поколения, Меркулов и Веденеев.
Сурмин. К группе «хозяев» может быть отнесен эпизодический персонаж романа «На Горах» Ермило Матвеич Сурмин — иконник, живущий при Комаровском ските. Суть отношений в его семействе выражается писателем при помощи народной поговорки. У Сурмина большая, но «совестная, любовная семья», в которой «завсегда... тишь да крышь, мир да лад, да Божья благодать». Лишь Сурмин, мастер на все руки, один умел по всему Комарову набивать обручи, писать иконы, подновлять или переписать книги, вылудить самовар, починить башмаки. С ориентиром на неброскую архитектуру скитских строений возведены его дом и мастерская. «И любовно и грозно держал свою семью Ермило Матвеич, с разумом правил хозяйством»[70], — подытоживает П.И. Мельников, делая заключительный штрих к образу своего персонажа.
В большинстве своем купеческие семьи дилогии отличаются домостроевскими порядками в семье. Цитаты из Домостроя использует Анисья Терентьевна в споре с Дарьей Сергеевной о воспитании Дуни Смолокуровой («На Горах»). Домостроевские отношения накладывают отпечаток и на взаимоотношения между мужчиной и женщиной в семье. Вот как они охарактеризованы на примере Залетова: «В семейном быту Гаврила Маркелыч был домовладыка старорусского завета. Любил жену, любил детей по-своему. Всегда казался к ним холоден, бывал даже суров ни за что ни про что, так — здорово живешь. “Хозяин всему голова, — говаривал он, — жена и дети мои: хочу — их милую, хочу — в гроб заколочу”. Воля Гаврилы Маркелыча была законом, малейшее проявление своей воли у детей считал непокорством, непочтением, влекущим за собой скорую и строгую расправу»[71].
Аналогично отношение и Патапа Чапурина к домашним. В его семье существует домостроевская иерархия отношений между мужчиной и женщиной. Иногда Чапурин груб с женой: «Стары люди не с ветру сказали: “Баба что мешок: что в нее положишь, то и несет”. И потому, что ты есть баба, значит, разумом не дошла...» Аксинья Захаровна, жена Чапурина, во всем подчиняется ему, бросается в ноги с поклоном, чтобы упросить о чем-то. В ситуации, когда ее дочь Параша и Василий Борисыч объявляют Чапурину, что тайно повенчались, она предоставляет решать их судьбу мужу, а сама устраняется от этого. «Как знаешь, кормилец, — жалобно промолвила Аксинья Захаровна. — Ты в дому голова — как ты, так и я...». Так же по-домостроевски мыслит и Фленушка, казалось бы, самая свободолюбивая из всех женских героинь дилогии: «Муж жене должен быть голова, господин, а мне такого ни в жизнь не стерпеть...»[72]. В этих словах чувствует предощущение ее собственной судьбы.
Воспитание детей в старообрядческой купеческой семье прежде всего религиозное. Обучение велось по богослужебным книгам, дома или в скитах.
Смолокуров («На Горах») говорит о Дуне: «Не в Москву же в пенсион везти. [...] Пошло нынче это заведение по купечеству у старообрядцев даже, только я на то не согласен... Потому — одно развращение! Выучится там на разных языках лепетать, на музыке играть, танцам, а как персты на молитву слагать, которой рукой лоб перекрестить забудет... Видал я много таких, не хочу, чтоб Дуня моя хоть капельку на них походила. Надо обучить ее всему, что следует по древлему благочестию, ну и рукодельям тоже...»[73]. Собственно говоря, здесь он излагает домостроевские требования к воспитанию девочки: прежде всего — основы христианского вероучения и женское ремесло (рукоделие) (Домострой, гл. 19).
Дети обязаны повиноваться отцовской воле (Домострой, гл. 22). Алексей Лохматый не обсуждает решение отца, когда тот велит ему идти к Чапурину в работники. Родители сами приискивают женихов дочерям, и те выходят замуж, также выполняя отцовскую волю, часто не по своему, а исключительно по их выбору (впрочем, в дилогии показана альтернатива этому домостроевскому предписанию «свадьба уходом», своеобразная национальная традиция). Между супругами не исключена значительная разница в возрасте. В дилогии показаны и противопоставлены два подобных брака. Приемная дочь Патапа Чапурина Груня выходит замуж за Ивана Григорьевича Заплатина. Это брак счастливый, удачный. Здесь кроме денежного интереса супругами руководит любовь, желание поднять и воспитать детей (Заплатин овдовел). Другой брак неудачный, это брак Марьи Гавриловны Залетовой с Макаром Тихонычем Масляниковым. Гаврила Маркелыч Залетов соглашается отдать за него дочь, просватанную сыну Масляникова, лишь потому, что не желает потерять богатое приданое и пароход в подарок для тестя.
Поступок Масляникова — олицетворение отрицательной стороны домостроевских порядков в семье, когда нравственная составляющая забыта. Жизнь Марьи Гавриловны оказалась сломанной: «восемь лет, как в затворе сидела, из дому ни разу не выходила». Сын Масляникова умер при невыясненных обстоятельствах, возможно, он покончил с собой.
Самодурство купца показано в системе антитез. С одной стороны, этот рассказ о браке Масляникова и Залетовой противопоставлен счастливому браку Груни и Заплатина, основанному также на Домострое, с другой, как поступок безнравственный и лишенный духовного начала, заботы о ближнем, он противопоставлен особой, аскетичной и мертвой набожности самого Масляникова, у которого «на сгибах указательных передних пальцев от земных поклонов мозоли... наросли»[74].
Вместе с тем, говоря о домостроевском воспитании, трудно не согласиться с замечанием А.Н. Пыпина, обратившего внимание на то, что это воспитание, собственно, описывается достаточно общими, «неопределенными чертами». П.И. Мельников с большим увлечением повествует, как подрались матери Клеопатра и Измарагда из-за «австрийского священства», говорит о лицемерии скитниц, которые, по словам Чапурина, копят золото в сундуках, о тоскливой скитской жизни (рассказы Фленушки о том, как игуменья заставила читать скучный «Пролог» «на супрядках» и как книгу украли, и о том, как стоит игуменье отлучиться с молитвы, белицы вместо надоевших стихир поют «Гусара») и т. п. Все это обобщается формулой Чапурина «в скитах завсегда грех со спасеньем по-соседски живут».
В подобной среде действительно сложно получить воспитание в духе «коренной русской жизни». Изображение русской патриархальности, которую олицетворяет старообрядчество, идет у П.И. Мельникова параллельно с сатирическим отношением к последнему. Писатель защищает и идеализирует патриархальность, но старообрядчество отрицает как явление отмирающее. Однако в результате образ старообрядчества «двоится», совмещая противоположные черты, которые непонятно как уживаются вместе.
Неясно, например, как, получив домостроевско-скитское воспитание, Настя вдруг ни с того ни с сего идет на непозволительное сближение с Алексеем, Параша — с Василием Борисычем, Матрена Максимовна (будущая мать Манефа) — с Якимом Стуколовым (в этот ряд можно поставить и Фленушку). Автор это никак не объясняет. Яр-Хмель, языческий символ страсти и полноты жизни, противопоставленный аскетической идеологии, вдруг опрокидывает весь Домострой.
Характерно и то, что «свобода нравов» свойственна преимущественно положительным героиням, причем она уже не вносит в их образ негативного оттенка. Формально сатирический принцип противопоставления соблюдается: поведение героинь не соответствует требованиям вероучения. Но в данном случае П.И. Мельников не стремился к сатирическому эффекту. Ему важнее показать живую человеческую страсть, способность любить и откликнуться на любовь, противопоставляя это бесполезной аскезе. В 1860 г. П.И. Мельников писал о Катерине из «Грозы» А.Н. Островского: «Нам кажется, что если бы Катерина прямо бросилась в объятия Бориса и, с страстным лепетом на устах, прижала его к себе, сцена была бы несравненно естественнее и образ Катерины был бы гораздо грациознее и даже, пожалуй, нравственнее (выделено мной. — В.Б.). Тогда бы она представилась павшею в самозабвении, в упоении страстью, тогда бы понятнее и поразительнее было самое ее раскаяние во время грозы»[75]. Таковы и героини П.И. Мельникова. Позволяя им «пасть в самозабвении», писатель стремится (как бы ни казалось это парадоксальным) сделать их нравственнее. К Домострою он подходит выборочно, останавливаясь на требованиях ведения хозяйства и воспитания детей, но не углубляется и не анализирует реальные методы их воплощения (отдать ребенка в скит, где царит лицемерие), обозначая лишь наличие домостроевского миропонимания в сознании героев.
Чубалов. В своей дилогии П.И. Мельников искал положительных героев в старообрядческой среде как наиболее устойчивой к восприятию чуждых национальному идеалу новшеств, религиозных и бытовых. Все оторванное от национальной почвы обречено на нравственный упадок. Как уже говорилось, иные мельниковские герои стремятся к укреплению патриархальных основ жизни. Взгляды П.И. Мельникова близки взглядам А.Н. Островского, который показывал, как в эпоху наступления новых экономических отношений умирает народная, патриархальная нравственность. Положительный домостроевский домохозяин превращается в деспота и самодура.
Особый тип хозяина представляет собой Герасим Силыч Чубалов. В одной из ранних статей («Записки о Нижегородской губернии», 1851 г.), П.И. Мельников рассказал о «старинщиках» — старообрядцах, собиравших древние рукописи и книги, высоко оценив их заслуги по сбережению рукописного культурного наследства дониконовской Руси. «Теперь в редком монастыре найдете старинную рукописную книгу — все это давно распродано прежними монахами. Особенно гибельно было для монастырских библиотек распространение раскола в царствование Петра I, когда суеверы за хорошие деньги скупали по монастырям книги, освященные древностью; по учреждении штатов монахи целыми возами вывозили из монастырей старые книги и иконы, а иногда меняли их на рыбу, на хлеб, на сукно... Рассказы об этом через сто почти лет переходили из уст в уста, и мне самому случалось слышать об этом в некоторых монастырях русских. А зайдешь, бывало, на Нижегородской ярмарке или в Москве к книжнику, к торговцу старопечатными и старописьменными книгами — каких монастырей, каких церквей не начитаешь в приписках на листах таких книг, разошедшихся по рукам в продолжение полутораста лет. В раскольничьих скитах Нижегородского края я перерыл все библиотеки, и все, что нашел в них замечательного, — все было из монастырей и церковных книгохранилищ»[76]. Благоговейное отношение к древней книге будет подчеркнуто и в «Очерках поповщины», а затем спустя много лет получит художественное преломление в образе «старинщика» Герасима Чубалова из романа «На Горах». В 13-й главе второй части романа мы встречаем то же обличение «наших предков», которые при Петре I с детским увлечением кинулись «в омут новой жизни» и стали презрительно смотреть на все старинное, «дедовское». Следствием этого, заключает П.И. Мельников, было бездумное расточительство старинных предметов и книг. «Кой-что из этих легкомысленно расточаемых остатков старины попадало в руки старообрядцев и спасалось таким образом для будущей науки, для будущего искусства от гибели, беспощадно им уготованной легкоумием обезьянствовавших баричей»[77]. Герасим Чубалов — именно такой книготорговец, в лавке которого на ярмарке «каких монастырей, каких церквей не начитаешь». Вводя своего героя в роман, П.И. Мельников сопровождает его образ своими рассуждениями, написанными в публицистическом стиле, о преступно-беспечном отношении к древним книгам, о необходимости поддерживать «старинщиков» и не мешать им. При этом в романе уже нет оговорки, что старообрядцы уничтожали старые книги, противоречившие их религиозным взглядам, какая содержится в «Записках о Нижегородской губернии», нет ярлыков-характеристик типа «суеверы».
Тема духовных исканий прозвучала во второй книге дилогии («На Горах»). Чапурин, Василий Борисыч, Алексей Лохматый, Манефа не испытывают колебаний веры. Колышкин отходит от старообрядчества, но автор не поясняет, как и почему это случилось. Герои романа «На Горах» Дуня Смолокурова и Герасим Чубалов, напротив, ищут «истинной веры» мучительно и в поисках доходят до крайностей. Дуня попадает в хлыстовскую секту, а сменивший несколько вероисповеданий Герасим Чубалов признает единственно правильной глухую нетовщину — толк, отрицающий иконы, священство и даже саму возможность спасения души в лоне церкви.
Религиозные искания обусловлены природной пытливостью героев, это национальная черта народа. И Дуня, и Герасим задаются вопросами под влиянием прочитанных книг.
Вначале образ Герасима Чубалова имеет некоторое сходство с образом Гриши из одноименного мельниковского рассказа. Только Чубалов не столь схематичен, как Гриша. Он введен в повествование свойственным П.И. Мельникову приемом — через подробный экскурс в прошлое героя, историю его семьи. Но, как и Гриша, Чубалов обретает духовного наставника, в корне меняющего его жизнь. Деревенский начетчик дает Чубалову книги, что оказывает определяющее влияние на становление личности героя. Чубалов и Гриша к моменту побега из родительского дома находятся примерно в одинаковом возрасте. Обоим героям свойственен религиозный аскетизм, который «высушивает» живые порывы души и стремление к добрым поступкам. Мотив бегства из семьи, странствований также присущ сюжетной линии Герасима Чубалова. Разница в том, что он оставляет дом только из-за желания «познать истинную веру», не совершая преступления.
Итог духовных исканий Чубалова печален. «Жил доселе одним умом, сердце у него молчало, никогда не бывало у Герасима никаких привязанностей. Он искал истины ради удовлетворения пытливости ума, но любви и добра, исходящих от сердца, не искал, даже никогда и не думал о них. Это был сухой аскет, все человеческое было ему чуждо, никогда любовь не озаряла его загрубевшего сердца, оттого злоба и свила в нем гнездо свое»[78].
Гриша тоже тип героя «с загрубевшим сердцем». В художественном мире П.И. Мельникова религиозный аскетизм непосредственно связан с душевным опустошением. Рассказ «Гриша» подводит к этой мысли и заканчивается. В романе «На Горах» писатель показывает, что возможно обратное движение. Герасим Чубалов освобождается от аскетических догм. Он возвращается домой с богатством, с возами старинных книг и, тронутый нищетой брата, испытывая сострадание к нему и его семье, осознает евангельскую истину: «Бог есть любовь». На ее поиски он потратил пятнадцать лет. «Веру искал, мыкался, мыкался по всему свету вольному, а вот сегодня ее дома нашел...»[79].
П.И. Мельников выступает в романе (как и в рассказе «Гриша») против отрицания жизни во имя слепой аскезы. Основа любой веры — добрые дела и любовь к человеку. Патап Чапурин и Герасим Чубалов выражают эту убежденность П.И. Мельникова. И точно тех же принципов придерживается о. Прохор — своего рода антипод попа Сушилы, положительный герой из нестарообрядческого духовенства.
Душевное состояние Герасима Чубалова, вернувшегося домой, передано с помощью метафор, где присутствует слово «сердце» с глаголами движения или состояния. Если раньше «любовь не озаряла его загрубевшего сердца», то теперь с Чубаловым происходит совершенно иное: «оглянул с детства знакомую избу, его сердце еще больше упало», «полунагие ребятишки вконец растопили сердце Герасима», «у Герасима сердце повернулось». Душевный переворот, происходящий с Чубаловым, показан также с помощью его внутреннего монолога.
Главная истина жизни («Милости, милости хощешь ты, Господи, а не черной рясы, не отречения от людей, не проклятия миру, тобой созданному!») не перечеркивает, однако, домостроевского мировосприятия Чубалова, даже вполне согласуется с ним, главенствует над поступками и намерениями Чубалова. Поднимая семью брата, он строго, по-хозяйски подсчитывает доходы и расходы, не забывая о мелочах (Домострой, гл. 30). Он наставляет детей учиться грамоте, но так, чтобы это было не в ущерб отцовскому делу и обретению какого-либо ремесла. Невестку наставляет не впадать в отчаяние и уповать на Бога. Труд и вера являются для Чубалова, как и для Чапурина, залогом богатства. «Работай хорошенько, Гаврилушка, — наставляет Чубалов племянника, — да смотри не балуй, по времени будешь таким же богачом, как и Марко Данилыч»[80]. При этом Чубалов не испытывает никакой зависти к богатству Смолокурова.
В купеческом мире Чубалов занимает особую нишу, становясь «старинщиком». Между ним и другими «хозяевами» разница лишь в специфике торговли, величине наличного капитала, в особой биографии.
Смолокуров близок Патапу Чапурину своей самоотверженной любовью к дочери Дуне. И он хозяин домостроевского типа, что проявляется в решении вопросов воспитания Дуни, в отношениях с близкими, в принципах обеспечения дочери приданым. Домострой, например, предписывал копить приданое для дочерей постепенно, храня его в отдельном сундуке, а не покупать все сразу, когда придет срок отдавать дочь замуж (гл. 20). Именно так поступает Смолокуров. Но он, в отличие от Чапурина, являет собой пример того, как расшатываются патриархальные порядки и домостроевские требования честного ведения торговли, сводящиеся из множества частных предписаний к короткой формуле: «благословенным трудом и средствами праведными жить подобает всякому человеку» (Домострой, гл. 25).
Один из эпизодов, иллюстрирующих кризис патриархальных порядков — отношения Смолокурова и Чубалова. В лавке «старинщика» мы, например, видим, что это два одинаково мыслящих человека, когда разговор между ними идет о старых книгах или достоинствах икон. Оба понимают их значение, настоящую ценность. Иконы и книги дороги Смолокурову, прекрасно знающему Псалтырь и жития. Так же трепетно относится к старинным предметам и Чапурин. Благоговейное отношение к старой и душеполезной книге выдает в них старообрядцев. Но когда дело доходит до торга, до денег, то Смолокуров ставит Чубалова на грань разорения, отлично осознавая это. В торговле для него важен иной принцип: «Купец, что стрелец — оплошного ждет... Сват сватом, брат братом, а денежка не родня... Упусти-ка я случая на счет ближнего погреться — меня же дураком обзовут»[81]. Согласно этой же формуле действует Смолокуров, задумывая аферу с тюленьим жиром. Новый тип коммерческих отношений и новый ход времени пока не оказывают существенного влияния на семейный быт «хозяев». Однако внезапный удар и смерть Смолокурова звучат лишним предупреждением: тот, кто отрывается от святоотеческих принципов домостроительства, хозяйствования, ведения торговли, стремясь к наживе любыми средствами, сам легко рискует стать жертвой таких же «хищников».
Манефа. Нельзя не отметить, что хозяйственность присуща и Манефе — героине, вроде бы далекой от всего мирского. Между тем В.П. Рябушинский указывает на возможность редкого сочетания «святого» и «хозяина» — тип людей, для которых житейские блага не имеют никакого значения и которые в то же время — хорошие организаторы труда, бережливые, деловитые, работящие. «Образцом такого сочетания были первые игумены старых северно-русских монастырей». Образец подобного редкого сочетания представляет собой и Манефа. Характеристика В.П. Рябушинского подчеркивает некоторые нюансы ее характера, задуманного П.И. Мельниковым, приоткрывает его национальные особенности. Важно иметь в виду, что хозяйственность Манефы не просто одна индивидуальная черта, а закрепленное и утвержденное в православной традиции свойство характера, которым может и должен обладать настоятель монастыря.
Духовный авторитет Манефы виден при ее знакомстве с Василием Борисычем, на которого она «царицей смотрела», на соборе по вопросу признания Белокриницкой церковной иерархии, в отношении с матерями, во многих других эпизодах. У нее твердая, даже жесткая рука, суровая воля («Не посмотрю, что соборные они старицы: обеих на поклоны в часовню поставлю и за трапезой... В чулан запру!..»[82]). Но управление скитом подразумевает не только поддержание порядка, соблюдение устава и дисциплины, но и разные хозяйственные «мелочи».
«— А насчет ветчины-то как, матушка, прикажете? — спросила казначея. — Собакам кинуть аль назад отослать? Сиротам бы мирским подать — да молва про обитель пойдет.
— Спрячь подальше, соблазну бы не было, — сказала игуменья. — Не погань — пригодится: исправник приедет али кто из чиновников — сопрут...»
Та же бережливость видна в распоряжении по поводу свечей в эпизоде, описанном несколькими строками выше приведенной цитаты. В скиту нет такого места, которое оставалось бы вне хозяйского зрения Манефы.
«— А тараканов в скотной морозили?
— Выморозили, матушка, выморозили. Вчера только порешили, — отвечала мать София.
— А Пестравка отелилась?
— Телочку принесла, матушка, а Черногубка бычка.
— И Черногубка? Гм! Теперь что же у нас, шестнадцать стельных-то? — спросила Манефа» («В Лесах»).
Далее вопросы продолжаются: много ли масла «напахтали», купили ли работникам сапоги? С помощью аналогичного приема — ответы матерей на вопросы Манефы — П.И. Мельников показывает практичную хватку своей героини и в восьмой главе второй части первой книги романа «В Лесах» («В огородах просохло?» «Навоз ли на гряды возили?» «Срубы под рассаду готовы?»). С вопросами чередуются распоряжения по хозяйству: от пчеловодческих до огородных[83].
Хозяйственность Манефы проявляется в разговоре с Марьей Гавриловной («В Лесах», кн. 1, ч.2, гл. 12) . Манефа советует ей, как записаться в купечество, по какой гильдии лучше, рассуждает о дороговизне рекрутских квитанций. Однако благословить Марью Гавриловну «капитал объявлять, пароходы заводить, приказчика искать» отказывается: «Суета!.. Бог благословит на хорошее дело...»[84]. Отказ благословить не означает осуждения. Дело в сочетании горнего и земного, Манефе нужно дистанцироваться от участия в мирских делах и не принимать в них никакого, даже малейшего участия. Кроме того, она хорошо осознает, что предпринимательство и «доброе дело» нередко идут врозь.
К управлению скитом Манефа относится как к руководству семьей. Об этом она говорит в другом диалоге с Марьей Гавриловной: «Ведь обителью править разве легкое дело? Семейка-то у меня, сами знаете, какая: сто почти человек — обо всякой подумай, всякой пить, есть припаси, да порядки держи, да смотри за всеми. Нет, нелегко начальство держать...»[85].
П.И. Мельников показал Манефу не только как человека, в силу религиозных убеждений удалившегося от всего мирского, но и как «русского хозяина». Это помогло сделать ее образ многогранным, показать ее сложный характер, присущие ей лучшие национальные черты.
Подводя итог, можно вновь вспомнить о героях «Приваловских миллионов» — произведения, самого близкого по времени создания к дилогии. Но те герои являются старообрядцами номинативно. Д.Н. Мамин-Сибиряк не ставил задачу описать уральских заводчиков как особый тип предпринимателей-старообрядцев; для решения своей художественной задачи ему не требовалось исследование этнографических особенностей, уральского фольклора, глубокого погружения в быт. Особенности старообрядческого мировосприятия никак не проявляются в мышлении Сергея Привалова или Василия Бахарева. У П.И. Мельникова все наоборот. Поступки героев, объединенных нами в одну группу «русских хозяев», продиктованы старообрядческой концепцией отношения к труду, к делу, основанной на домостроевских принципах. Труд воспринимается как душеспасительное занятие, как долг перед Богом, «хозяева» инициативны, добросовестны, ответственны, убеждены в необходимости использования части средств для милостыни, для религиозной общины, к которой принадлежат. О пожертвовании для скитов в дилогии упоминается довольно часто. Старообрядческие морально-этические принципы, однако, не идеализируются, они проходят жесткое испытание временем, устоять перед которым непросто. В дилогии показано расшатывание этих принципов (Смолокуров, Алексей Лохматый). Показана опасность слепого следования религиозным предписаниям, их искаженная трактовка, абсолютизация аскетизма (Масляников, Чубалов). Образы «хозяев», несмотря на особенности личного взгляда П.И. Мельникова на старообрядчество (то, что Л.М. Багрецов назвал «партийностью», призывая учитывать ее при анализе произведений), выписаны художественно убедительно благодаря глубокому проникновению писателя в особенности психологии героев, умению передать старообрядческое мировосприятие, превосходному знанию быта. То обстоятельство, что герои П.И. Мельникова показаны как носители старообрядческого мировидения, не позволяет нам принять классификацию Л.М. Багрецова (случайные представители «раскола», к которым отнесен Чапурин, ревнители древлего благочестия, переходные типы (старообрядцы «по привычке»).
Другие типы старообрядцев в дилогии
Персонаж важен П.И. Мельникову не как участник сюжетного действия, а скорее, как средство для раскрытия художественного содержания, для воссоздания и раскрытия не только индивидуального характера, но более широкого, значительного, цельного образа — образа народа, нации, населения Поволжья. Проиллюстрируем эту мысль, опираясь на сюжетную линию, связанную с поиском золота и приездом к Чапурину Стуколова («В Лесах», кн. 1, ч. 1, гл. 12).
Василий Борисыч (портрет П. Боклевского)
Снежковы. Это тип старообрядцев, противоположный в некоторой степени Чапурину. П.И. Мельников назвал таковых в одной из служебных записок «раскольниками в палевых перчатках» (или «quasiобразованными раскольниками»). Перчатка стала определяющим знаком этой категории людей из городских старообрядцев. Их отличительная черта, как стремится показать писатель, заключается в пренебрежительном отношении к патриархальным обычаям, преданиям и обрядам, что влечет за собой «перенятие» обычаев «иноземных». «Строгие религиозные уставы не смущали их. Не верили они, что в иноземной одежде, в клубах, театрах, маскарадах много было греха...»[86]. Снежков-сын даже позволяет себе курить. Оправдательная формула Снежковых таит чуждое Чапурину отношение к внешнему миру: «...нашему брату купцу, особенно из молодых, никак невозможно старых обычаев соблюсти... Да и что за грех... Была бы душа чиста да свята»[87]. Подобная позиция вызывает резкое неприятие у Чапурина, расценивается как безрелигиозность. Насмешку и недоумение вызывает у Чапурина рассказ Снежкова-отца о том, что он отдал детей учиться в пансион. Здесь Чапурин видит очередное нарушение домостроевских заповедей воспитания. Описание одежды Снежкова-сына (щегольской короткополый сюртук, жилет с часовой цепочкой, «белье... чистоты белоснежной») подчеркивает, что и он сам, и его отец относятся к совершенно иному типу старообрядцев. В портретном описании Снежкова-младшего П.И. Мельников также упоминает перчатку. Нужно заметить, что когда Алексей Лохматый становится скороспелым богачом и ставит Чапурина в трудное финансовое положение, то и в описании его одежды появляются перчатки. «Щеголем был разодет, словно на картинке писан. Поставив шляпу на стол и небрежно бросив перчатки, с неуклюжей развязностью, подошел он к Патапу Максимычу»[88].
Алексей Лохматый (портрет П. Боклевского)
В диалоге Чапурина и Снежковых автор противопоставляет городское (цивилизаторское начало) и деревенское (народное, патриархальное). «Ведь мы мужики серые, необтесанные, городским порядкам не обыкли... Наше дело лесное, живем с волками да с медведями», — как бы извиняется Патап Чапурин (вновь употребляя слово «мужик»), вместе с тем давая понять, насколько далека его семья от семьи Снежковых. Это разные миры. Чапурин и сам трунил над теми, кто число пуговиц на кафтане возводил в догмат веры, даже в бритье бороды ереси не видел (хотя последнее для старообрядца странно). Но все, что Снежковы считают допустимым, близко к нарушению этических запретов, обязательных для Чапурина. А потому Снежковы получают решительный отказ в своем сватовстве к его дочери Насте.
Чапурин иронизирует над Снежковыми, характеристики Стуколова пронизаны открытым пафосом инвективы. Снежковы уезжают. Вскоре вместе со Стуколовым уезжает и Чапурин на поиски золота. Сюжетное действие при этом разворачивается на некоторое время вспять, уходит в прошлое. Длительный авторский экскурс-отступление посвящен истории Манефы, ее жизни до принятия иночества, отношениям со Стуколовым.
В дороге Чапурин встречает множество людей. Это товарищ Стуколова Дюков, дядя Онуфрий — хозяин артели лесников, затем Артемий — артельщик-провожатый, баклушник Силантий, настоятель Красноярского скита игумен Михаил с братией, отец Спиридоний, наконец, Колышкин. Все, кроме Колышкина, больше не появятся на страницах дилогии, когда сюжетная линия, связанная с поиском золота, закончится. Однако этот калейдоскоп второстепенных и третьестепенных лиц (если определять их так по степени участия в общем сюжете) необходим писателю для полного, художественно достоверного изображения населения Поволжья. Авторское отступление в 15-й главе («В Лесах», ч.1, кн.1) знакомит с особенностями артельной рубки леса, с историей, экономикой, особенностями края. Затем описываются взаимоотношения в артели. Провожатый Артемий оказывается знатоком разинских песен и старинных преданий. Далее дорога приводит путников в особый мир — Красноярский скит.
Описание путешествия к озеру, в водах которого скрылся град Китеж, также включает множество эпизодических персонажей, необходимых для воссоздания полной картины старообрядческого населения края. В этом путешествии завязывается очередная любовная интрига (Василий Борисыч и Параша). Персонажи сменяют друг друга: улангерский старожил, бывший дворянин старец Иосиф, старичок, читающий «Китежский летописец», безымянные персонажи, странник Варфоломей, которого «палач железом в лоб целовал», мать Аркадия и наконец Марко Данилыч Смолокуров и Дуня — центральные герои второго романа, «На Горах».
Эпизодические персонажи неповторимы и индивидуальны, порой они не связаны напрямую с основной сюжетной линией, уводят повествование в сторону, провоцируют многочисленные авторские отступления. Эпизодические герои П.И. Мельникова нюансируют особенности главных действующих лиц. Они порой обрисованы подробно, при помощи, казалось бы, избыточных деталей. В то же время многие из них имеют особое речевое лицо, особую манеру поведения. Автор дилогии привлекает для создания и индивидуализации эпизодических персонажей фольклорные средства.
Яким Стуколов. Один из самых противоречивых героев дилогии — Стуколов. Это связано не только с той ролью авантюриста, которая отведена ему, но и с особенностями отбора материала для создания его образа. Это, во-первых, старообрядческие легенды и реальные факты об «искании архиерейства» в Египте, на Евфрате и Опоньском царстве (Японии). В устах Стуколова, в его стилизованном монологе все эти легенды и рассказы о странствиях объединены. Судьба Стуколова, с одной стороны, — судьба многих старообрядцев-подвижников, убежденных, что где-то в дальних странах живут епископы, не изменившие «древлему благочестию». С другой стороны, в основу образа Стуколова легли попавшие в печать слухи о поиске золота старообрядческим епископом Софронием. Стуколов передает их как действительный факт. И сам он выступает посланником Софрония. В отборе материала сказалась приверженность П.И. Мельникова к использованию непроверенных слухов, проявившаяся еще в «Очерках поповщины». Здесь этот подход к материалу был «переплавлен» в художественное качество и сказался на создании образа Стуколова. Вообще, все его подвижничество может показаться притворством, рассказ о путешествиях — вымыслом (возможно, даже против желания автора). Вообще, невозможно понять, правда ли это или выдумка Стуколова, приписывает ли он себе подвиги старообрядческих подвижников, искавших благочестивых епископов, или он действительно пережил и перенес все те испытания, о которых говорит. Если П.И. Мельников желал в образе Якима Стуколова показать человека, сотканного из противоречий, он должен был бы, на наш взгляд, вскрыть их борьбу в сознании героя, в его рефлексии. Этого нет. В отсутствии внутренней рефлексии при совмещении противоположных качеств характера заключается его особенность как героя дилогии.
Василий Борисыч. В основе образа Василия лежит конкретный прототип, и в то же время это фигура стереотипная — окарикатуренный тип старообрядца, взятый из многочисленных противостарообрядческих сочинений, написанных с целью дискредитации конкретных лиц. Можно вспомнить образ о. Иоанна Ястребова из «Очерков поповщины» самого П.И. Мельникова. В нем, как было показано выше, заострены две черты: набожность (и, как следствие, особый вес и почет в старообрядческой среде) и слабость к женскому полу. Таков же и Василий Борисыч. Завершая роман «На Горах», писатель упоминает, что Василий Борисыч порвал со старообрядчеством[89]. Однако, это не пошло ему на пользу. Образ старообрядческого начетчика не приобрел никаких положительных качеств, что является нарушением идеологического канона противостарообрядческой публицистики, формальный переход от одного вероисповедания в другое не означает духовного перерождения человека.
Будучи представителем ортодоксального старообрядчества, Василий Борисыч с сарказмом отзывается о старообрядцах и староверии в целом. Первоначально он вводится в сюжетную канву дилогии как старообрядческий апологет, активный сторонник архиепископии Московской и всея Руси (Белокриницкой иерархии) и именно в этом качестве проходит по страницам всей дилогии. Автор особенно подчеркивает его слабость к «греховной женской лепоте» и ту житейскую непрактичность, лень, которые не свойственны Патапу Чапурину. Конечно, это никакой не «хозяин». «Попав в среду трудовых людей, красноглаголивый рогожский вития почуял себя чуждым для них, совсем лишним человеком. И тоска обуяла его, такая тоска, что хоть руки положи на себя» («На Горах»)[90].
В романе «В Лесах» есть эпизод, когда Василий Борисыч рассказывает Чапурину о своей поездке в Белую Криницу (кн. 1, ч. 3, гл. 9). В его основе лежит анонимная статья «Как мы ездили за миром в Белую Криницу» из «Русского вестника» за 1864 год (№3), что не было отмечено ранее исследователями творчества П.И. Мельникова. Автором ее является Василий Борисов — прототип Василия Борисыча — бывший старообрядец, присоединившийся к «великороссийской церкви». В «Русском вестнике» он рассказывал о поездке с явным неприятием старообрядчества. Этот рассказ был перенесен П.И. Мельниковым в роман, вложен в уста героя, который пока не думает откалываться от старообрядчества, наоборот — представляет собой тип активного деятеля.
Отдельные эпизоды статьи из «Русского вестника» легко узнаются в рассказе Василия Борисыча. Для примера достаточно сравнить два отрывка.
Как мы ездили за миром в Белую Криницу // Русский вестник. 1864. № 3. С. 63:
«...Вдруг приходит к нам бледный и встревоженный отец Павел. “Вам, — говорит, — нужно убираться отсюда поскорее: за вами приехали от мандатера (сноска внизу поясняет, что это австрийский полицейский чиновник, вроде станового пристава в России. — В.Б.) Два гайдука, требуют, чтобы вас выдали. “У вас, говорят, есть двое Русских дидаскалов, приехали учить вас варить миро. Что нам теперь делать с вами? Уж я не знаю! Они стоят у крыльца и не отходят ни на шаг! Куда нам девать вас? Здесь скрыться негде, пойдут искать — сейчас найдут”. Я так и остолбенел, а Жихарев, не думая долго схватил чей-то белый зипун с шапкой, выбежал из трапезы, в одну минуту перскочил забор, который был почти возле, и скрылся где-то в саду. Я между тем стою ни жив ни мертв.
Ну, — сказал мне отец Павел, — теперь вам остается одно средство, покуда не вошли сюда, мы наденем на вас камилавку и клобук, тогда, вероятно, вас не узнают, примут за нашего же брата; тем и дело кончится...
— А как же после-то, можно будет снять монашеское платье? — спросил я дрожащим от страха голосом.
— Нет, уж надо будет постричься, — серьезно ответил отец Павел, это уж, видно, вам звание свыше, от самого Бога; а не то, так должно будет сжечь иноческое платье на вас.
«Вот положение! — подумал я и чуть было, страха ради, не решился сделаться иноком; но спасибо, кто-то из братии вспомнил о калитке, чрез которую можно было пойти в сад и о которой второпях совсем забыли. И вот вместо мантии надели на меня такой же зипун, в какой облекся мой находчивый товарищ, и проводили до калитки. Пройдя несколько шагов, увидел я полуразрушенную беседку, из которой кто-то зовет меня осторожным голосом. Оказалось, что там-то и скрылся мой ловкий товарищ; к нему направил стопы и я».
П. И. Мельников, рассказ Василия Борисыча («В Лесах»)[91]: «...сидим мы в келарне, беседуем с тамошними отцами. Вдруг входит отец Павел, что митрополита сыскал, лица на нем нет... “Беда, говорит, ищут вас, мандатор гайдуков прислал, стоят у крыльца, ни на шаг не отходят”. А мандатор по-ихнему как бы у нас становой, а гайдуки как бы сотские, только страшнее... Я так и присел, ну, думаю, приспел час воли Божией — сейчас музыку на ноги и в Москву... Жихарев посмелей меня был, да и пьян же к тому, даром что Страстная, полы в зубы да, не говоря худого слова, мах в окошко... Только крякнул спрыгнувши да, поднявшись, не больно чтоб шибко в монастырский сад пошел... А сад у них большущий да густой — не скоро в том саду человека отыщешь. А у меня смелости нет, с места не могу сдвинуться, ноги как плети, как есть совсем их подкосило... Поглядел в окно — от земли высоко — убьешься... Прыгнуть, как Жихарев, пьяному только можно, потому что Господь по своему милосердию ко всякому пьяному, если только он благочестно в святой вере пребывает, ангела для сохранности и обереганья приставляет [...] Отец Павел ублажает: Посколь гайдуки, говорит, не взошли, надевай клобук да камилавку, подумают — здешний инок, не узнают...” — “А после-то как же? — спрашиваю я отца Павла, дрожа со страха, — ведь иночество-то, говорю, не снимают, после этого надо ведь будет постричься...” Что ж? отвечает отец Павел, — за этим дело не станет, завтра ж облечем тебя в ангельский образ...” Что тут делать?.. А у меня никогда и на мыслях не было, чтоб в иночестве жизнь провождать... делать нечего, одно выбирай: музыку на ноги либо клобук на голову... А гайдуки уж в сенях. Шумят там, отцы уговаривают их, а они силой в келарню-то рвутся... Решился... Ну, думаю: “Буди, Господи, воля Твоя...” И уж за камилавку совсем было взялся, да вспомнилось отцу келарю — дай Бог ему доброго здоровья и душу спасти, — вспомнилось ему, что из келарного чулана сделана у них лазейка в сад... Меня туда; а лазеечка-то узенькая, хоть из себя я и сухощав, а насилу меня пропихали, весь кафтанец ободрали, и рукам досталось, и лицу [...] Я в сад. Забьюсь, думаю, куда подальше, в самую чащу... Глядь, а тут развалющий анбаришка стоит, и оттуда кто-то осторожным, тихим голосом меня призывает, по имени кличет... Смотрю, ан это Жихарев, мой товарищ: и хмель у него соскочил... Забрался я к нему... “Вот, брат, — говорю ему, какие последствия-то, а еще в Москве толковали, что здесь свобода...” — “Да, да, — говорит Жихарев, — надо подобру-поздорову отсюда поскорей восвояси, а главная причина, больно я зашибся, окно-то, дуй его горой, высокое, а под окном дьявол их угораздил кирпичей навалить...”».
Нетрудно заметить, как П.И. Мельников домысливает изложенное в статье «Как мы ездили за миром в Белую Криницу», дополняя деталями, нацеленными на создание комического эффекта. Жихарев напивается в монастыре именно на Страстной неделе (сближение контрастов), и под окном, в которое он прыгает, «дьявол угораздил» иноков наложить кирпичей. Смешны рассуждения Василия Борисыча (вроде бы серьезного начетчика) о том, что «Господь по своему милосердию ко всякому пьяному, если только он благочестно в святой вере пребывает, ангела для сохранности и обереганья приставляет». Это — измышления П.И. Мельникова, приписываемые герою-старообрядцу. Анекдотична ситуация, когда необходимо сжечь на Василии Борисыче иноческое одеяние. Характерно и то, что рассказ рогожского посла насыщен просторечиями (анбаришка, полы в зубы, дуй его горой), начетчик вдруг начинает выражаться на воровском жаргоне (музыку на ноги). Причем это выражение, характерное для низов общества, противопоставлено религиозной лексике, обозначающей принятие иночества (то же сближение контрастов): «музыку на ноги либо клобук на голову». Переработка статьи из «Русского вестника» заключалась не только в поиске дополнительных комических деталей, но в придании синтаксису разговорного характера. Этот рассказ преследовал цель показать мировоззрение старообрядца, отношение к религиозным предметам в сатирическом ключе.
Образ Василия Борисыча, с одной стороны, выражает отношение П.И. Мельникова к церковным деятелям современного ему старообрядчества, обреченного, по мнению писателя, на неминуемое исчезновение. С другой стороны, в этом образе писатель воплотил качества, несвойственные тем «хозяевам», с которыми он связывал развитие страны, что роднит Василия Борисыча со Стуколовым. П.И. Мельников использует приемы создания комических, анекдотичных ситуации, опирается на непроверенные сведения, на противостарообрядческую публицистику, когда нужно показать несимпатичного ему героя.
Алексей Лохматый. Характер персонажа, кризис его миропонимания передаются П.И. Мельниковым, в частности, посредством используемой героем лексики. Перемены, происходящие в жизни героя, определяют и его речевое лицо. Один из примеров — Алексей Лохматый, пожелавший стать купцом, во что бы то ни стало сколотить капитал. Отмечено, как меняется авторское отношение к Алексею по мере того, как он поднимается вверх по социальной лестнице, следствием чего становится отрыв от родительских устоев[92]. Отмечено, как исчезают пословицы и поговорки из речи Алексея по мере того, как прибирает он к рукам капитал Марьи Гавриловны[93]. Но их место занимает иная лексика, Алексею все-таки чуждая, не до конца им понимаемая, усвоенная.
Пока еще успех не пришел к нему, Алексей следует совету прислушаться, как разговаривают между собой купцы, дабы в их среде не казаться белой вороной. Мало-помалу он превращается в стяжателя, и П.И. Мельников насыщает его речь особой, искаженной лексикой, отображающей нравственное падение героя, его «непомерное чванство своим скороспелым богатством».
«Самый интересный этот напиток, “чиколат”, — бросил он небрежное слово Чапурину. — Как есть деликатес! Попробуйте, почтеннейший!.. Отменнейший скус, я вам доложу... Самый наилучший — а ла ваниль. У вас его, кажись, не варят. Попробуйте [...] Да вы попробуйте. Грешного в эвтом чиколате нет ничего».
«Шенпанского, — сказал Алексей и развалился на диване» («В Лесах»).
«Помилуйте, почтеннейший господин Чапурин, как же возможно вашу хлеб-соль забыть?.. Хоша в те времена и в крестьянстве я числился, никакого авантажу за собой не имел, однако ж забыть того не могу...» («На Горах»).
Сочетание просторечной лексики и искаженных варваризмов («хоша» — «авантажу», «в эвтом чиколате») тонко передает стремление и неспособность героя войти в «высший свет». Он стремится походить на благородного человека в манерах, в одежде, в речи. Речевая характеристика — свидетельство прочной связи Алексея с прошлым. Понятно, что настоящее благородство, как и умение быть хозяином, заключаются не в словах или манерах, а в делах. Контраст между словом и делом характеризует духовное падение Алексея, обусловленное тягой к стяжательству. П.И. Мельникову удалось сатирически заострить образ героя, оторвавшегося от отеческих корней, веры и заповедей, его купеческую несостоятельность. Дилогия показывает не только писательское мастерство и наблюдательность П.И. Мельникова, но его умение пользоваться богатейшим лексическим арсеналом русского языка.
Алексей, в сущности, такой же авантюрист, как и Стуколов. Он сколачивает деньги, не преступая рамок юридического закона, но нарушая закон нравственный. Разумеется, вера превращается для Алексея в свод нелепых правил. Вот как он излагает их в разговоре с Колышкиным (которому и Чапурин открывает свой собственный символ веры) и его гостем англичанином: «...Перво-наперво в два пёрста молиться, второе дело — в церкву не ходить, третье — табаку не курить и не нюхать. Чего бишь еще?... Да... бороды, значит, не скоблить, усов не подстригать... В немецком платье тоже ходить не годится»[94]. Он не только не улавливал смысла этих установлений, но и путался в понятиях «обряд», «правило», «каноны».
Длинный монолог Трифона Лохматого в разговоре с Никифором Захарычем (брат жены Чапурина) в романе «На Горах» (кн. 2, гл. 6) звучит как приговор Алексею. Разбогатев, он даже не считал нужным позаботиться о сестре, братьях, об отце, которого не хотел пускать на порог своего «дворца». Духовному падению героя предшествует разрыв с патриархальной традицией: «женился без родительского благословения» — эти слова Трифон Лохматый роняет неспроста. Никифор Захарыч подытоживает рассказ Трифона об Алексее: «Всегда был беспутным, всегда умел за добро злом платить»[95]. Вообще, тема «отцов»-старообрядцев и «детей»-старообрядцев в романе — предмет отдельного исследования.
Алексей мог бы быть неплохим хозяином, но не выдержал испытания богатством. Горькая мысль о том, что деньги разделяют людей, звучит в монологе Трифона Лохматого: «Большому кораблю большое плаванье, а мы что?.. Потому по самому в дружбе да в приятельстве мне с Патапом Максимычем быть не доводится, а кланяться ему да всячески подслуживаться не хочу»[96]. Но в том же монологе есть убежденность, что с настоящей верой возможно радикальное перерождение человека, как бы он ни пал, что с настоящей верой можно перенести все испытания. Таков Никифор Захарыч, пьяница, которого Чапурин держал при себе из сострадания. «Был ты никуда не годящим человеком, и плохо бывало тебе, — говорит ему Трифон. — А теперь, как послышу, мало на свете таких умных, хороших людей, как ты. А ежли от кого отступит сила Господня, тут сейчас враг. И как только он проклятую силу свою возымет над каким ни на есть человеком, будь он самый добрый, самый хороший, станет самым злым и отъявленным врагом всего доброго»[97]. Заметим, что это духовное перерождение героя, о котором писатель, по сути, только упоминает в романе «На Горах», свершается без разрыва со старообрядчеством, без раскаяния в принадлежности к нему.
Таким образом, «хозяева» П.И. Мельникова — не просто деловитые люди, обладающие деньгами, их жизнь и дело основаны на религиозном отношении к богатству, причем религиозность эта — не свод правил, а особый моральный кодекс, служение доброму началу бытия, где бы ни был человек.
[1] ИРЛИ. Ф. 160. Ед. хр. 2. Л. 8 об. Л. 3.
[2] Там же. Л. 8 об. Л. 4.
[3] Там же. Л. 80 об. Л. 5.
[4] Русский вестник. 1871. №1. С. 319–371; №3. С. 205–276; №5. С. 301–357; №8. С. 507–564; 1872. №1. С. 254–300; №3. С. 274–321; №6. С. 588–646; №8. С. 808–889; 1873. №2. С. 822–873; №5. С. 195–261; №8. С. 759–797; №9. С. 5–52; №12. С. 443–510; 1874. №4. С. 465–523; №5. С. 108–167; №8. С. 658–738; №12. С. 822–886.
[5] Русский вестник. 1875. №5. С. 5–104; №10. С. 825–865; 1876. №8. С. 778–844; №11. С. 317–377; 1877. №5. С. 368–421; №6. С. 716–774; №7. С. 152–222; №9. С. 362–403; №10. С. 826–876; 1878. №1. С. 370–407; №5. С. 150–221; №8. С. 550–621; №11. С. 359–429; 1879. №9. С. 198–266; № 12. С. 755–791; 1880. С. 239–300; №5. С. 129–197; №8. С. 835–884; 1881. № 2. С. 855–900; №3. С. 236–257.
[6] Авсеенко В.Г. Художественное изучение раскола // Русский вестник. 1874. № 1. С. 360.
[7] Там же. С. 378.
[8] Сборник в память П.И. Мельникова (Андрея Печерского). Ч. 1. С. 149.
[9] Белов Е. «В Лесах». Рассказано Андреем Печерским. Москва. 4 ч. 1875 г. // Древняя и новая Россия. 1875. № 9. С. 75–77.
[10] «На Горах». Рассказано Андреем Печерским // Отечественные записки. 1881. № 4. С. 205–206.
[11] ИРЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед.хр. 47. Л. 7–7об. См. то же: Усов П.С. П.И. Мельников, его жизнь ... С. 304–305.
[12] Измайлов А.А. П.И. Мельников-Печерский (критико-биографический очерк) // Поли. собр. соч. П.И. Мельникова (Андрея Печерского): В 7 т. 2-е изд. СПб., 1909. Т. 1. С. 5.
[13] Саввин Н.А. П.И. Мельников в оценке литературной критики // Сборник в память П.И. Мельникова (Андрея Печерского). Ч. 1. С. 296.
[14] Скабичевский А.М. История новейшей русской литературы. 7-е изд. СПб., 1909. С. 225.
[15] Пыпин А.Н. История русской этнографии: В 4 т. СПб., 1891. Т. 2. С. 401.
[16] Лотман Л.М. Мельников-Печерский // История русской литературы. М.-Л., 1956. Т. 9. 4.2. С. 198–227; ее же: Реализм русской литературы 60-х годов XIX века (истоки и эстетическое своеобразие). Л., 1974; ее же: Роман из народной жизни. Этнографический роман // История русского романа: В 2 т. М.-Л., 1964. Т. 2. С. 405–415; ее же: Русская историко-филологическая наука и художественная литература второй половины XIX века (взаимодействие и развитие) // Русская литература. 1996. № 1. С. 19–44.
[17] Лосев А.Ф. Проблема художественного стиля. Киев, 1994. С. 218.
[18] Там же. С. 225.
[19] Там же. С. 238–250.
[20] Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. М., 1986. С. 169.
[21] ИРЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 1.
[22] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 3. С. 386.
[23] Марков Д.А. Заметки о диалектизмах в романе Мельникова-Печерского «В Лесах». Материалы для областного словаря // Орехово-Зуевский педагогический институт: Труды кафедры русского языка. М., 1960. С. 101–141; его же. Язык и стиль Мельникова-Печерского в оценке русской критики // Московский областной педагогический институт. Ученые записки. М., 1957. Т. XLVIII. Вып. 4. С. 43–57; его же. Особенности лексики романа Мельникова-Печерского «В Лесах» // Ученые записки Горьковского университета. Горький, 1960. Вып. 59. С. 113–153; его же. Элементы народно-поэтической лексики в романе П.И. Мельникова-Печерского «В Лесах» // Филологические науки. 1960. № 3. С. 128–137.
[24] Мотеюнайте И.В. Память коллективная и личная в дилогии П.И. Мельникова «В Лесах» и «На Горах» // Филологические науки. 2000. № 2. С. 33.
[25] Виноградов Г.С. Опыт выяснения фольклорных источников романа Мельникова-Печерского «В Лесах» // Советский фольклор. М.-Л., 1936. С. 342.
[26] Анцупова Е.А. К проблеме характеров в романах П.И. Мельникова (Андрея Печерского) «В Лесах» и «На Горах». // Проблемы русской литературы. М., 1973. С. 138.
[27] Там же. С. 138–139.
[28] Пилашевский П.О. К вопросу о композиции и стиле романа П.И. Мельникова «В Лесах». Нижний Новгород, 1928. Вып. 2. С. 340.
[29] Измаилов А.А. Бытописатель «взыскующих града» // Нива. 1908. № 11. С. 470.
[30] Богданович А.И. Полное собрание сочинений П.И. Мельникова // Богданович А.И. Годы перелома. СПб., 1908. С. 267.
[31] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 3. С. 392.
[32] Там же. С. 396.
[33] Там же. С. 32.
[34] Там же. С. 174.
[35] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т.2. С. 269. Стомах — желудок (устар.).
[36] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 3. С. 215.
[37] Там же. С. 170.
[38] Шешунова С.В. Мельников Павел Иванович // Русские писатели 1800-1917 гг.: Биографический словарь. М., 1994. Т. 3 С. 581.
[39] Усов П.С. П.И. Мельников, его жизнь ... С. 256.
[40] «Только раскольнические архиереи могут воссоединить раскольников с церковью. Это не историческая только теория, она у нас на опыте доказана. Кто увел из православия бывших униатов? Митрополит Михаил Рагоза и другие епископы Западного края. Кто привел в православие униатов? Митрополит Иосиф Семашко и другие митрополиты Западного края», — писал П.И. Мельников в одной из служебных записок. См.: Усов П.С. П.И. Мельников. Его жизнь ... С. 224.
[41] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 3. С. 353.
[42] Там же. С. 168.
[43] Старикова А. О психологизме романов П.И. Мельникова (Андрея Печерского) // Творческая индивидуальность писателя и взаимодействие литератур. Алма-Ата, 1988. С. 34–37.
[44] Багрецов Л.М. Раскольничьи типы в беллетристических произведениях П.И. Мельникова-Печерского. СПб., 1904. С. 3. Курсив Л.М. Багрецова.
[45] На Горах. Рассказано Андреем Печерским // Отечественные записки. 1881. № 4. С. 208.
[46] Там же. С. 209.
[47] Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. 2-е изд. М., 1986. С. 25.
[48] Пыпин А.Н. История русской этнографии: В 4 т. СПб., 1891. Т. 2. С. 401.
[49] Лотман Л.М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. Л., 1974. С. 136.
[50] Там же. С. 137.
[51] Багрецов Л.М. Раскольничьи типы ... С. 1.
[52] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 13.
[53] Рябушинский В.П. Судьбы русского хозяина // Рябушинский В.П. Русский хозяин. М„ 1998. С. 8.
[54] Гиндия Г.В. Реализация поиска национальной самобытности художественного метода П.И. Мельникова-Печерского (40–60 годы XIX века) // Идейные позиции и творческий метод русских писателей второй половины XIX в. М., 1984. С. 44–45.
[55] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 4. С. 333.
[56] В.П. Рябушинский выделил пять условных групп людей, опираясь на их отношение к собственности. 1. Хозяева в душе, работящие, бережливые, деловитые. Они — организаторы труда, созидатели ценностей, накопители богатств. 2. Святые — люди бескорыстные. неприхотливые, невзыскательные, для которых житейские блага не имеют никакого значения. 3. Завистники, то есть люди озлобленные и бесплодные, «тип, дальнейшего объяснения не требующий». (Таков в дилогии П.И. Мельникова Алексей Лохматый.) 4. Неудачники. Название довольно условное, обозначающее людей бесхозяйственных, безалаберных, лишенных делового чутья, расточительных, бестолковых, ленивых. «Сюда же следует отнести фантазеров, далеких от жизни теоретиков и наивных мечтателей». (Мельниковский Василий Борисыч — своеобразный пример «неудачника», несостоявшегося купца по собственной безалаберности и лени). В чистом виде эти четыре типа редко встречаются, как отмечает В.П. Рябушинский. В жизни чаще приходится иметь дело с людьми сложной, смешанной психики. Особенно редко и ценно слияние святого и хозяина. Образцом такого сочетания были первые игумены старых северно-русских монастырей. Наиболее широкая группа, пятая — пассивное большинство, без определенных мнений, убеждений, неустойчивое в своих настроениях и способное примкнуть к любой из четырех упомянутых выше групп.
[57] Рябушинскии В.П. Судьбы русского хозяина. С. 8.
[58] Там же. С. 6–7.
[59] Мельников П.И. Собр. соч. Т. 3. С. 353.
[60] Перевозчикова Н.Г. Старообрядец Семеновского уезда П.Е. Бугров на страницах дилогии «В Лесах» и «На Горах» // Старообрядчество: История, культура, современность: Тезисы. М., 1997. С. 90.
[61] Соколова В.Ф. П.И. Мельников (Андрей Печерский). Очерк жизни и творчества. Горький, 1981. С. 163.
[62] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 3. С. 118.
[63] Там же. С. 119.
[64] Там же. С. 42.
[65] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 37.
[66] Там же. С. 124.
[67] Старикова М.Н. П.И. Мельников-Печерский и В.И. Даль // Художественное творчество и взаимодействие литератур. Алма-Ата, 1985. С. 43–50.
[68] Рябушинский В.П. Судьбы русского хозяина. С. 8.
[69] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 299.
[70] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 299.
[71] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 368.
[72] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 4. С. 251.
[73] Мельников П.И. На Горах // Собр. соч. Т. 5. С. 42.
[74] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 385.
[75] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 385.
[76] Мельников П.И. Записки о Нижегородской губернии // Москвитянин. 1851. Кн 5 С. 23–24.
[77] Мельников П.И. На Горах // Собр. соч. Т. 5. С. 449.
[78] Мельников П.И. На Горах // Собр. соч. Т. 5. С. 445.
[79] Там же. С. 460–461.
[80] Там же. С. 463.
[81] Там же. С. 142.
[82] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 345.
[83] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 3. С. 69-70.
[84] Там же. С. 178.
[85] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 2. С. 392.
[86] Там же. С. 158.
[87] Там же. С. 160.
[88] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 4. С. 338.
[89] Мельников П.И. На Горах // Собр. соч. Т. 7. С. 156.
[90] Мельников П.И. На Горах // Собр. соч. Т. 6. С. 356.
[91] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 3. С. 339–340.
[92] Успенский Б.А. Поэтика композиции. СПб., 2000. С. 205.
[93] Соколова В.Ф. П.И. Мельников (Андрей Печерский) ... С. 132.
[94] Мельников П.И. В Лесах // Собр. соч. Т. 3. С. 271.
[95] Мельников П.И. На Горах // Собр. соч. Т. 7. С. 154.
[96] Там же. С. 151.
[97] Там же.
Теги: «Русский вестник», Леонид Багрецов, стилевые доминанты, русский хозяин, национальный идеал, художественное изображение старообрядчества